Анастасия Атаян - Узники Птичьей башни

- Почему ты не записываешь? Ты снова надеешься на свою память, которая тебя сегодня уже один раз подвела? Записывай в свой абсолютно не подходящий для работы блокнот, что начиная с этого дня каждый день в семь пятнадцать у тебя созвон с Лондоном.

Я смотрела на него во все глаза. У меня даже перестали течь слезы.

- Что-то непонятно? - спросил громила. - Ты не понимаешь мой японский? Семь пятнадцать. Каждый день. Телефон, - он указал пальцем с бородавкой на серую трубку. -Лондон. Звонок. Каждый день. Ясно?

- Да. Слушаюсь и повинуюсь, - выдавила я из себя и поклонилась.

- У тебя впереди целых два дня, чтобы купить ежедневник, соответствующий дресс-коду. Чёрный или коричневый. В понедельник на твоём столе должен лежать подходящий для работы ежедневник. Почему ты не записываешь? Ты снова надеешься на свою память? - гаркнул он напоследок и плюхнулся в кресло. Кресло жалобно скрипнуло, а я снова побежала в туалет.

- Не грести как бы нельзя, - ухмыляясь, сказала Ирина, когда я вернулась на место. - Все гребут.

Так началось мое путешествие в мир адовых переработок: больше ни разу я не ушла из офиса вовремя. Если по счастливой случайности Сайто нужно было покинуть башню в седьмом часу, я могла сбежать сразу после лондонского созвона. Редко, когда громила брал отгул - таких удачных дней за весь год я насчитала четыре - я, потеряв последний стыд, набирала туманный Альбион ровно в семь, как только британцы усаживались за столы и разворачивали утренние газеты.

Порой мне казалось, что над моим телом и разумом проводят чудовищный эксперимент, изучая предел возможностей человеческого организма. Я чувствовала себя подопытной крысой, на маленькой тушке которой проверяют, сколько бедное создание готово терпеть, прежде чем перестанет трясти маленькими нежно-розовыми лапками. С каждым днём сил оставалось всё меньше, а пытки становились всё изощрённее.

Через пару месяцев я начала замечать взаимосвязи между часами, проведёнными в Птичьей башне, и своим самочувствием. Стрелка на дозиметре моих ощущений колебалась между «средне паршиво», «дайте мне пистолет с одной пулей» и «выносить вперёд ногами». То ли прибор сломался, то ли меня проклял злой колдун - в любом случае я напрочь забыла, каково это, быть весёлой и полной энергии. Первые недели меня терзали лишь приступы никотинового голода, злости и уныния, однако чем больше я гребла, тем отчётливее проявлялись симптомы изнеможения. Я пила витамины, я медитировала, я ела шоколадки, чтобы подстегнуть выброс эндорфинов - безрезультатно.

Спустя полгода меня можно было использовать как ходячий экспонат на парах в меде, я стала живым атласом анатомии переработок. Один лишний час, проведённый в чёрном кресле за низким серым столом, погоды не делал. Усталость накапливалась потихоньку - посидишь каждый день по часу с небольшим и к середине недели начнёшь страдать от лёгкой головной боли. Когда я покидала офис в девятом часу, у меня немели ноги и закладывало уши. Стоило задержаться дольше, и на следующий день в офис полз живой труп -вроде ножки-ручки двигаются, да походка какая-то неуклюжая. Невидимые разряды пробегали от бёдер к щиколоткам, я чувствовала, как мозг давит на череп, ноющая боль пронизывала каждую клеточку тела. Если после изнурительной пятидневки требовалось прийти в офис ещё и в субботу, всю следующую неделю я проводила в коматозном состоянии.

Чем больше я сидела, тем проще, однако, было сидеть дольше. Заторможенная и уставшая, я наконец-то добилась успехов в растягивании рабочих часов. После восьми становилось всё равно - ещё час, ещё два, да хоть бы и три - на отправку мэйла уходило в разы больше времени, чем прежде, даже кнопки на телефоне нажимались медленнее. Я больше не бежала к принтеру или факсу, я шла к ним неторопливо, будто наслаждаясь прогулкой под ветками цветущей сакуры. Необходимость куда бы то ни было спешить и правда отпала: не важно с какой скоростью я выполняла работу, я должна была сидеть как минимум до лондонского созвона.

Летом я сделала главное открытие в физиологии переработок: граница допустимых насидок проходила где-то на уровне тридцати часов. Когда мне удавалось нагрести меньше тридцати в месяц, я чувствовала себя терпимо, когда счётчик показывал больше, начинались серьёзные отклонения от нормы.

В июле я вдолбила под сорок и меня замучила дикая бессонница, в августе - мания преследования. Уже в середине восьмого месяца я перешла допустимую границу в тридцать часов. Многие салариманы, получив выходные, отправлялись в родные края почтить память предков и помянуть усопших 51 , а я поминала сама себя - из зеркала в туалете на меня смотрела паночка из Вия, но никак не молодая и некогда румяная Кира. Поздними знойными вечерами, когда я возвращалась домой под стрекот цикад, мне мерещилось, что за мной по пятам кто-то следует: какой-то дух, какая-то забредшая душа, какой-то местный бабайка. Я ворочалась ночами, я просыпалась от того, что слышала стены. Стены развоваривали со мной, стены шептали, стены шушукались. Я смирилась с мыслью, что в квартире завёлся домовой, мешавший мне спать. Я читала вслух молитвы, я расставляла иконки, я просила его уйти, сгинуть, оставить меня в покое.