Дэйзи Джонсон - В самой глубине

Следующим утром, когда я проснулась и сложила палатку, медленный плеск воды, накатывавшей на берег и лизавшей деревья, вызвал у меня тошноту. Земля подо мной качнулась. Ивета гонялась за утками, пока я сидела на корточках, согнувшись. Мне вдруг отчаянно захотелось сигарету, просто потому, что ты бы непременно закурила. Я была ближе к тебе, чем когда бы то ни было. Это была твоя земля, твой мир. Ты больше нигде не была на своем месте. Я старалась не думать о твоем призраке, явившемся мне прошлым вечером, с кровоточивыми ногтями и немым ртом. Мысль о близости к тебе не приносила мне облегчения; меня мутило от одной только возможности найти тебя.

Я достала карту. Города торчали на зеленых просторах точно прыщи, река была уродливой синей полоской. Мы срезали путь от воды, прошли через коровье пастбище и перелезли через калитку на другой стороне. Вдалеке виднелась электростанция: угловатые кубы, провода, перекрещивавшиеся в вышине; шум воды сменился подземным гудением и вибрацией под ногами.

Мы потерялись. Аккуратные кукурузные поля и коровьи пастбища остались позади, нас окружали клочки грязной земли, заваленной металлоломом, горелыми кусками рифленого железа. Там же валялся перевернутый стул. Я вся пропотела и то и дело сплевывала. Я обгорела – неровные красные отметины покрывали мои плечи, переносицу и подъемы стоп. Через пустые траншеи и железный хлам были перекинуты дощатые настилы, проседавшие под моим весом; Ивета им не доверяла, пятилась, издавая горловые звуки, так что мне пришлось взять ее на руки и перенести, ругаясь.

Неожиданно мы опять вышли к реке. Я не могла понять по карте, где мы. Там была дамба, вода в которой еле текла, а потом переливалась через край. Под водой была видна растительность, местами гниющая, местами растущая. Кое-где открывался песчаный берег, плавно спускавшийся к воде. Ивета бросилась в воду, вздымая пенистые брызги.

Нельзя. Плохая собака.

Я забыла о реке все, что только можно. Что где-то вода была такой недвижной, что казалась стоячей; что течение могло внезапно выходить из глубины, бурливое и быстрое. Мы шли куда глаза глядят. Я искала, где бы срезать путь, но тропа тянулась вблизи берега. Я остановилась, сплюнула опять. У меня во рту был вкус той зимы. Ивета то убегала вперед, то возвращалась, то снова убегала. Нам предстояло идти пешком еще два дня, но даже это казалось слишком близко, чтобы я могла не нервничать, и я спрашивала себя, что же я делаю. Зачем я вообще направляюсь туда? Я убрала карту и пошла дальше. Переночевала в палатке, не застегивая выход от жары. Я беспокоилась, что река будет навевать мне водяные сны, но проспала до жаркого утра. Пошла дальше. Я уже была близко. Снова переночевала и проснулась рано. Воздух казался плотным, а из воды выступали корни деревьев. Впереди тропинка расходилась. Я ускорила шаги. Дойдя до развилки, повернула в сторону от реки. Сосны справа от меня стали редеть; раскинулась широкая поляна буйных трав, пересыпанная одуванчиками и пучками чертополоха и крапивы. Рой пчел вился в воздухе. У неровного берега в зарослях стояла лодка. Я достала карту и принялась вертеть ее и так и эдак. Сомнений не оставалось. Это было то самое место, где я жила до тринадцати лет.

Дни сжимались и растягивались вместе. Прошли две недели. Его мысли вернулись к родителям. Он думал: я скучаю по вам, я люблю вас, я хочу, чтобы вы нашли меня, простите меня. Он думал о том дне, что провел на лодке Чарли после его смерти. Он вспомнил, что спрятал у него под одеждой, и это казалось слишком большим секретом для одного человека. Было так холодно, что край его палатки покрылся изморозью, как и вода вдоль берега реки, и ветви деревьев. По утрам ему было так одиноко, что он ничего не видел.

Но после полудня время начинало течь быстрее, а вечера и вовсе пролетали незаметно. Сара показала ему, как находить дикий чеснок, глубоко в земле. Летом, сказала она, здесь бывали грибы и даже яблоки. Она показала ему, как замешивать тесто для хлеба и как фильтровать самогон до янтарного цвета.

Он стал лучше понимать слова, которые они использовали, хотя сам он не осмеливался говорить их. Сара называла Гретель Эль, а иногда Гензель или Винегретель. Гретель называла Сару Чувиха или Доктор. Если она говорила, что ей нужно что-то обхекать, это значило, что ей нужно побыть одной. Мелкие неприятности вроде уроненной тарелки или царапины были гарпилябиями, но это слово выкрикивалось и в отвлеченном смысле, когда что-то шло не так. Что-нибудь удобное или приятное, в основном мягкое или теплое, было давдав – в честь одеяльца, которое было у Гретель в детстве, а потом потерялось. Были еще всякие слова для описания звучания воды или реки в разное время года и при разной температуре – он не мог запомнить их всех. Он запомнил, что если течение было быстрым, оно екало, то есть вода уекивала или екала вдоль берега; что звучание ночной реки называлось сель, а вкус реки с утра – грир. Часто он слышал слова, которых не знал, и тогда Сара смотрела на него с особым выражением, и он думал, что ей, наверное, нравится, что он понимает не все, что для него еще остаются секреты, в которые он не посвящен. Чем больше он слушал их, тем сильнее убеждался, что эти слова образовывались интуитивно, от звуков, издаваемых предметами, или от детских словечек Гретель. Наблюдая за ними, он понял, что они жили вдвоем так долго, что им уже было не важно, понимал ли их кто-то другой. Они отгородились от остального мира не только физически, но и лингвистически. Они были существами особого вида. Ему хотелось быть таким, как они, ему хотелось быть одним из них.