Дервиш Сушич - Я, Данила

Так кто же я

и

что же я в сущности?

«Хе-хе-хе!» — улыбнулся я Даниле Лисичичу, комбату, который с автоматом в руках в четвертый раз пытается бросить в атаку стрелковую цепь. Бойцы, не успев встать, снова падают, и всякий раз двое-трое бьются в конвульсиях, со стонами рвут на себе одежду или скулят, свившись в клубок. А Данила Лисичич стоит, и молит, и просит, и, наконец, приказывает подняться, не жалеть своей головы за свободу, и стоя показывает, что он своей не жалеет…

«Хе-хе-хе!» — улыбнулся я Даниле Лисичичу, который, скорчившись на доске подле бревен для лесопилки, ждет, когда на черном небе прорежется заря, чтоб тут же вскочить и погнать на работу сонных людей. А ведь Данила Лисичич мог тогда лежать на мягком тюфяке подле жены и, обхватив рукой ее стан, предаваться волшебным снам счастливого семьянина, непогрешимого праведника.

«Ха-ха-ха!» — вырвался из меня гогот. Стон. Смешной грязный старик с начальной школой и убогим багажом знаний, духа и вкуса хотел не только шагать в ногу со временем, но еще и дирижировать им, считая, что достаточно уметь махать хворостиной за коровами, чтобы дирижировать симфоническим оркестром.

Так я оплакивал, отмеряя в полночь двадцатый с чем-то километр, какого-то там старика Данилу Лисичича из боснийского захолустья, не сумевшего оседлать славу, потому что он никогда по-настоящему не думал и не заботился об этом. Временами я старался разобраться в этом кошмаре, составить мало-мальски толковый обвинительный акт, но мне это не удавалось. Да и кого, собственно, обвинять? У меня не было высокой ставки, не было никаких доплат, и потому я не чувствовал себя обобранным. Семьи я не завел, и потому мне не придется грустить по хорошей квартире, а несуществующей жене отвыкать от роскоши. Я не теряю никаких льгот и привилегий, так как у меня их нет. Я теряю самого себя. Да еще веру в нашу способность ценить достоинства, что гораздо гуманнее и выгоднее, чем шельмовать недостатки.

Я знаю, как практически выглядит падение, могу представить себе все до мельчайших подробностей — от злорадных ухмылок тех, кого я не жаловал, до дружного равнодушия тех, кто надоедал мне своими заверениями в любви и преданности.

Пятый день сидел я у своего дома, пялясь на пик горы, вонзившийся в солнечное небо. Я все еще был глух и нем ко всему вокруг. Плыл, как труп, по свинцово-белому озеру дня.

У калитки взметнулось какое-то пестрое облако. У меня не было ни сил, ни желания повернуть голову. Я ждал. Вот в поле зрения вошла туфелька. Я сразу узнал гибкие суставы и веретенообразные икры. Моя конторщица села подле меня на траву.

— Товарищ Данила, я пришла проститься.

— Да?

— Выхожу замуж.

Слова ее безучастно прозвенели во мне, как в пустом зале.

— …он судья в городе. Да вы его знаете, Косанчич. Я ему про вас рассказывала. Он говорит, что очень уважает вас и что ваша выходка с юридической точки зрения не такое уж большое преступление, если принять во внимание всю вашу жизнь. — Я и ухом не повел. Она стала закругляться: — А еще я хотела спросить вас… Только не обижайтесь! Вы сейчас в беде. Вам нужны деньги? Я копила для брата, он был в заключении. Но два года назад он погиб. Я могу дать вам, товарищ Данила, шестьдесят тысяч. И пусть вас не заботит, когда вы сможете вернуть…

— Ступай, — сказал я, показав на калитку. — Ступай, мне ничего не надо.

— Товарищ Данила, мне нечем больше отблагодарить вас…

— Ступай! — взревел я.

Она ушла, как и многое другое, что я гнал от себя, стараясь не запятнать отворотов своей совести.

Значит, так,

я, Данила Лисичич,

гражданин своей страны и Организации Объединенных Наций, руководящий работник по профессии, неожиданно скатился к подножию своей служебной спирали. Я не Сизиф, и напасти мои ничтожны в сравнении с тем, что легенды и мифы приписывают этому бедолаге. Я простой смертный, который с верха биографического минарета грохнулся на мостовую. И на старости лет, усталый и разбитый, оказался не у дел и без гроша за душой.

Солдат во мне всегда одерживал победу, крестьянин терпел поражения. Да вот только шкура у них, на мою беду, одна.

Сижу я неприкаянно у своего дома, на пустоши под Лабудовацем. И от нечего делать разговариваю с каждой травинкой. Подмигиваю небу, которое, не узнавая, пялится на меня, ровно дурашливый баран. Почесываю икры, подставляю солнцу спину и изо всех сил пытаюсь превратиться в деревце или в жердину штакетника и — существовать вне времени или уж хотя бы не замечать его. Но оно напомнило о себе, кольнув меня своим жалом. Солнце всадило в череп отвертку и с хрустом и хрясканьем стало ее поворачивать. Я убежал в тень.