Дервиш Сушич - Я, Данила

— Я не агитатор!

— Твоя ошибка в неправильных основах. Возьмем, к примеру, экономику. Чистую арифметику. Я просмотрел дела твоего кооператива с первого дня. Там сам черт ногу сломит. А сколько фальшивок, подписанных твоей рукой. Составлял акты о подарках, обманывал людей, на сборку оборудования израсходовал в семь раз больше, чем следовало, потому что работал без специалистов, сами, мол, с усами. Ты отучил народ влиять на совет, заменив его собственной персоной. Ты создал предприятия, которые в новых условиях не могут существовать без дотаций. Если ты отдашь им и последнюю рубаху с себя, ты все равно не возместишь того, что у них отобрал. Люди боялись тебя и потому не перечили. Ты лез во все дырки, пуская в ход грубость и примитивизм.

— Товарищ председатель…

— Выслушай меня до конца! Ты способный человек, ты мог бы горы своротить, если б тобой управляла твердая рука. Я бы не променял тебя на сотню других. Так вот мы тут решили перевести тебя в город. Приоденешься, отмоешься, подрежешь ногти, каждое утро будешь брить свою щетину и работать под строгим контролем совета. Словом, мы из тебя вытравим примитивизм, заниматься политикой не позволим. Будешь исполнителем. Дисциплинированным коммунистом. Современным гражданином и хозяйственником. А на твой кооператив наложим арест. Чтоб расплатиться с теми, кого ты обокрал… Около ста шестнадцати миллионов. Другого за такие грехи я бы отдал под суд. Тебя не могу, ты был ослеплен фанатизмом. Время дерзких и всемогущих фанатиков прошло. Верховный властитель должен стать так называемым рядовым гражданином и свои личные интересы подчинять общегосударственным. Сейчас отправляйся в Лабудовац, по всей форме сдай дела, приведи в порядок свои личные, а в следующий понедельник явишься ко мне. Ясно? И чтоб я тебя больше не видел в таком виде…

О, небо!

Когда-то на фронте я спокойно выкурил две сигареты, пока над нами с грохотом пролетали немецкие снаряды. Не раз я схватывался врукопашную с солдатом в каске, и мы оба вгрызались зубами друг другу в глотку. Стаи «юнкерсов» целых два часа бомбили нас, четверых, на какой-то безымянной высоте в Сербии. И ни разу я не терял головы. Сейчас я сидел оторопелый, трахнутый лесоломным топором, расколовшим мне череп. Я точно ослеп. Окаменел от неожиданности.

— Можешь идти! — сказал председатель, но я был не в силах подняться.

Сначала на глазах закипели слезы. Неодолимые горючие слезы. Я боялся произнести слово, потому что они хлынули бы из меня неудержимым потоком. Неужели я заслужил такой конец? Ради этого горел на работе? Дрался, голодал, отказывал себе во всем, даже в простом человеческом тепле? Бичевал себя, чтоб закалить для службы людям. Неужто этот человек уполномочен от лица народа с такой легкостью выносить мне приговор?

Гнев вспыхнул во мне.

— Слушай, ты, философ! — процедил я сквозь зубы. — Откуда ты взялся? Наживал в мягком кресле геморрой и хороший оклад, а теперь пришел сказать мне, как мы тут без тебя вкалывали! А где ты был, когда надо было поддерживать энтузиазм в людях, получавших в месяц шесть килограмм кукурузы на всю семью? Где ты был тогда? Писал доклады о высокой сознательности народных масс?

— Данила, ты в своем уме?

— Где ты был, когда женщины впрягались в плуг и проводили первые борозды? Когда надо было перевязывать раны недорезанным детям? Когда все надо было начинать на пустом месте? Когда мы одним топором строили села, а машины существовали только на бумаге? Где ты был, когда мы на госпоставки отбирали последнюю горсть зерна и все же получали голоса на выборах? Все здесь — и этот твой стул — мы сделали своими руками, как сумели… Отчего вы тогда не рассуждали о культуре и бескультурье? Все вы кричали: «Давай, Рамо, давай, сокол!» А теперь… Нет чтобы сказать: «Спасибо, товарищи, не подвели! Тогда иначе нельзя было, но отныне будем работать по-другому!» — вы гремите: «Вахлаки! Невежды! Всех бы вас под суд, одно вас спасает от кары — законы вы нарушали не в корыстных интересах!» Не-ет, не удастся вам меня покарать! И прощать мне решительно нечего. А тебя, драный кот, я хорошо запомню.

— Вон!

— Это я-то? Ха-ха! А ну-ка сам вон отсюда!

В жизни я никого не ударял сильнее.

Уже совсем стемнело, когда меня развязали и выпустили из тюрьмы. Начальник велел мне сразу же отправляться в Лабудовац и там тихо-мирно ждать суда. Переступив порог тюрьмы, я двинулся по шоссе…

Душная темная ночь не давала мне думать ни о чем, кроме как о самом себе. Ходьба постепенно приводила меня в чувство, усугубляя мои страдания, потому что я все острее сознавал, что́ с собой сделал.