Борис Дышленко - Контуры и силуэты

“Тебя мне только не хватало!” — подумал я и, отвернувшись, чуть не столкнулся со спешившим мне навстречу мужчиной. Он прямо-таки отскочил от меня. Он был почти в истерике. Во всем этом заведении сегодня была какая-то очень нервная атмосфера. Хуже: атмосфера паники и страха.

Я завернул за угол. Дверь осветительской ложи была приоткрыта, и, кажется, там никого не было. Во всяком случае, никто никуда не светил. Я заглянул, а потом вошел в нее. Подошел к барьеру и, опершись о него, оглядел пустой зал. Не было никакой жизни и никакой паники — порядок и тишина. Занавес был опущен. Выключенные фонари разного вида и назначения были направлены на сцену. Я погладил рукой стоящий на штативе “пистолет”, прибор, дающий узкий, направленный луч. Хорошее название, когда стоишь на сцене, и его луч направлен тебе в лицо, наверное, чувствуешь себя, как под прицелом.

— Хм, интересно, — услышал я знакомый баритон полковника, — может быть, это вообще разные люди?

— Вы думаете, звонок был случайным? — спросил другой голос, молодой и, как мне показалось, тоже знакомый.

— Не обязательно случайный, — сказал полковник, — но и не обязательно от покойника.

Похоже, что они говорили обо мне.

— Могло быть назначено, — снова сказал молодой голос, и я вспомнил его. Это был голос “кадета”, моего партнера по картам.

— “Назначено”? Хм, оригинально, — сказал полковник, — рандеву привидений. Ха!

— Что? А-ха, да. Ха-ха-ха-ха! — расхохотался “кадет”. — В Концертном зале! Ха-ха-ха-ха!

Его жизнерадостный смех еще долго удалялся по коридору.

Я вышел из своего укрытия. Никого не было в коридоре. Менеджера я не застал — о нем заботился полковник, — и мне не удалось получить ответы на свои вопросы. Я подумал, что как же я упустил это из виду? Ведь я же сам просил его об этом. И на квартире менеджера, видимо, были его люди. Однако что-то, наверное, пошло не так, иначе полковника бы здесь не было. Похоже, что у него тоже появилось немало вопросов, возможно, тех же, что и у меня. Исчезнувший охранник, цветы... Неужели менеджер замешан в этом больше, чем я предполагал?

Я пересек пустой, холодный холл и остановился у стеклянной стены. Передо мной, за стеклом, лежала широкая залитая гудроном площадка, окруженная невысоким парапетом — крыша первого этажа, — дальше был виден Литовский проспект, оживленный и, вероятно, шумный, но шума не было слышно отсюда. Там непрерывным потоком двигались автомобили, обтекая цветные, украшенные огромными буквами автобусы и фургоны, белые как айсберги рефрижераторы. Темная фигурка (плащ, шляпа), лавируя в пестром потоке, пересекала проспект. Вслед за ней устремились еще три, одетые примерно так же. Они держались отдельно друг от друга, но отсюда хорошо было видно, что объединены они общим движением. Человек в шляпе перешел рельсы, проскочив перед трамваем, который закрыл его от меня и от тех троих, спешивших за ним. Они нетерпеливо заметались между трамвайными путями, но когда трамвай прошел, того, в шляпе, уже не было на тротуаре, а может быть, не было шляпы.

Я вернулся в коридор. Пошел мимо приемной директора, дверь которой была сейчас закрыта, прошел до лестницы, спустился по ней и, проходя мимо вахтерши, вежливо приподнял шляпу. Вышел на каменную террасу. Накрапывал мелкий дождь.

Герой передачи сидел в кресле спиной к зрителю, так что виден был только его седой затылок, над воротником фланелевого пиджака.

— Почему я должен вам верить? — с некоторым вызовом спросил журналист. — Тем более что если это правда, то для вас в этом есть определенный риск.

— Риска нет, — сказал герой, — я проверял.

— Но все равно, зачем вам это нужно?

— Это вы искали встречи со мной. Значит, это вам нужно.

— Ну хорошо. Но вы же все-таки согласились?

— Я понимаю, вы спрашиваете для зрителей, — рука в темном пиджаке протянулась, приоткрыв манжет. Человек стряхнул пепел в стоявшую на столе пепельницу. Стол был покрыт клетчатой скатертью, интерьер был безразличный, вероятно, гостиничный: ни книг, ни комнатных растений, ни каких-нибудь безделушек, только на стене в простой темной рамке банальная фотография петербургского пейзажа. Человек вздохнул.

— Это трудно объяснить, — сказал он. — Может быть, своеобразное покаяние. Исповедь перед всем миром.

— Как у Раскольникова?

Герой подумал.

— Да, — согласился он, — пожалуй, как у Раскольникова.

— Значит, вам не нравится то, что вы делаете?

— Кому ж такое понравится?