Борис Дышленко - Контуры и силуэты

“Когда дела не ладятся и настроение на нуле, — сказали за кадром проникновенным голосом, — попробуйте чай

Я открыл бутылку пива и уселся перед телевизором.

“Что может быть лучше свежего хлеба? — спросил тот же голос и ответил одновременно с надписью. —

“Вот видишь, — сказал я себе, — жалуешься, что все разбежались. Может быть, это ты из-за своей лености и безделья перестал существовать? Люди встречаются, как и прежде, выпивают, болтают, играют в карты и даже выставляют свои кандидатуры в парламент, чего прежде не делали, посылают детей на Канарские острова. А ты чего хотел? Все на свете меняется, однако люди работают. Вот полковник, ведь он не только собирает живопись, как и прежде, но, вероятно, и курирует. Как и прежде, — я усмехнулся. — А ты чего хотел? Здесь, на шестой части земли, никто никогда не покусится на святая святых. Уж скорей Русь отменят, чем Контору. И снова нужны невостребованные таланты. Не обязательно всем собираться в одном заведении. Сиротки сидят в учреждениях, в разных фирмах, агентствах и фондах, но заботливые полковники снова собирают их под крыло. Идет лейб-кампания, борьба за право жить и убивать. Все по-прежнему, все в порядке, а если тебе нравится твой образ жизни, живи так, как живешь. Только не жалуйся — кто виноват, что ты растерялся? Ведь это не по тебе. Ты сам всех бросил, ты сознательно превратился в одинокого телезрителя со стаканом в руке, в полусонного обывателя, пережидающего непогоду. И не входи в телевизор, не то сам рискуешь превратиться в телегероя. Что ж, это тоже какая-то деятельность, — подумал я, — и может быть, единственная реальность.”

На экране человек, дававший интервью, поднял бокал и осушил его. Так и не отпив, я поставил бутылку на ковер. “Послушаем, что ты скажешь”. Говоривший лицом напоминал мне курицу. Но он не говорил, отрубал короткие, как поленья, фразы.

“За меня будут голосовать, — говорил человек с экрана, — раз: неимущие слои населения, — он загнул указательный палец. Ручки перед его лицом казались непропорционально маленькими, — два, — отрубил он, — потерявшие работу в результате конверсии, — три: офицеры выведенных из-за рубежа контингентов и, наконец, четыре — это российские граждане, оказавшиеся после распада Союза за границей, — он загнул мизинец. — В тех республиках им не дают гражданства, и они автоматически остаются российскими гражданами, а потому они и хотят, и имеют право голосовать за меня”.

“В этом ты, пожалуй, прав”, — подумал я и отпил хороший глоток из бутылки.

Сегодня я пропустил те новости, которые меня занимали. Правда, я ничего особенного и не ждал, но все же могли быть какие-нибудь многозначительные намеки или домыслы комментатора о возможных мотивах убийства, а из этих домыслов тоже можно сделать какие-нибудь выводы, ну хотя бы предположить, кого здесь собираются подставить. Кроме того, он мог вернуться к делу Шульгина и выболтать что-нибудь из того, что не знал или утаил тогда. Могли также появиться дополнительные обстоятельства последнего убийства, ну скажем, сведения о ревнивом муже, о тайном романе с импресарио или с барабанщиком, или с тем самым психоаналитиком, который так нетрадиционно проводил сеансы в нерабочее время, да еще на чужой территории. Наконец, просто могли сообщить о поимке убийцы — ведь комментатор никогда не стеснялся в недоказанных обвинениях и вполне мог осудить подозреваемого, а то и свидетеля — это с ним бывало. Помню однажды он сообщил о чудовищном по тем временам преступлении — теперь такое никого не удивляет — была убита пожилая женщина и ее маленький внук, последний, видимо, для того, чтобы избавиться от свидетеля. Мальчик был убит особенно жестоко, просто как-то изуверски — черенком ложки, вбитой в горло. Комментатор тогда поспешил сообщить об уже найденном и арестованном убийце — отце ребенка. Он показал и уже сознавшегося преступника, у которого на лице недвусмысленно читались следы допроса, а через две недели, не моргнув глазом и даже не вспомнив об уже найденном и сознавшемся, показал другого, только что “изобличенного” в этом убийстве. Нет, я на слова комментатора особенно не полагался, но можно было бы понять, есть ли во всем этом направление, и может быть, это что-то сказало бы о мотиве.

Я понимал, что если бы убийство певицы произошло на почве ревности или с какой-нибудь другой бытовой подоплекой, даже если бы оно было совершено квартирными грабителями — ведь у певицы были драгоценности и, наверное, валюта, оно в принципе могло бы быть раскрыто, но если здесь какие-нибудь мафиозные отношения, тогда это исключено. И кстати, что касается денег или драгоценностей, то есть было ли что-нибудь похищено, то об этом ничего не сообщалось, но может быть, не хотели давать след?