Борис Дышленко - Контуры и силуэты

Да скорей последнее, а то, что здесь постоянно произносятся слова “Россия”, “русское”, “русские”, то это, вероятнее всего, частная инициатива этого телеполицая, который вообразил себя Мининым и Пожарским, строительство своего собственного имиджа, образа патриота и борца за правду, но даже если это простая неразбериха, то в мутной воде все равно “черт” рыбку выловит.

Петруша сбросил сразу три карты и три прикупил, значит, пара королей у него все-таки была, но после прикупа на его лице не то, чтобы отразилось разочарование — мелькнуло что-то вроде обиды, видимо, он прикупил хуже, чем снес.

Я сбросил две карты — семерку треф и девятку червей — и заменил их дамой и опять-таки девяткой к моим пикам: тузу, даме и валету. Образовалась двойка дам — остальное никак не подходило, но при удачном для меня раскладе на этой двойке можно было играть. Посмотрим, как пойдет торговля.

Капитан сменил карту, весело оглядел всех нас.

— Ну-с, Петруша, — обратился полковник к “кадету”, — что скажешь?

“Кадет” поморщился, подергал носом, посмотрел на полковника, на меня.

— Пас-пароль, — наконец нехотя сказал он. Несмотря на своих двух королей, видимо, не хотел рисковать.

Полковник посмотрел на меня, а я — на него. Оба усмехнулись. Мои две дамы вряд ли играли. Они смотрели на меня в четыре глаза, и дама пик никак не связывалась у меня ни с Пушкиным, ни с Чайковским — связывалась с плакатом на рекламном стенде. Я представил, как я выцарапываю своим дамам глаза, и вдруг расхохотался. Все трое с удивлением посмотрели на меня, но я никак не объяснил своей реакции.

— Пас-пароль, — сказал я, глядя полковнику в глаза.

— Пас, — сразу же сказал капитан и бросил карты.

Я взял свой стакан и отпил из него. Полковник покачал головой и добавил еще чип.

— Пас, — выкрикнул “кадет” с такой поспешностью, как будто кричал “чур мое”.

Я еще раз заглянул в свои карты, чисто автоматически. В любом случае я проиграл. Любопытство стоило недорого, и я предложил раскрыться.

— Ваши дамы убиты, — сказал полковник и выложил на стол свои карты.

Проходя мимо рекламного щита, я не останавливался, чтобы посмотреть на плакаты. Нужного мне плаката здесь не было, и я знал, что другие лица останутся нетронутыми, пока с этим не будет покончено.

Моросил мелкий дождик, но было неясно, перейдет ли он в более сильный, и ветер тащил по асфальту размокшие обрывки газет и прямоугольнички рекламных листовок. Я подумал, не раскрыть ли зонтик, но поленился вытаскивать его из чехла. Закуривать в такую погоду на улице тоже не хотелось, хотя руки по привычке и требовали какого-то дела.

Свернув направо, в переулок, который в пору революционных преобразований был переименован и стал улицей, но по своему расположению оставался переулком, так как по-прежнему соединял две улицы, ни одну не пересекая, я посмотрел вдоль него и увидел, как из-за угла выворачивает какой-то иностранного силуэта автомобиль. Марку на таком расстоянии было трудно определить, да и ни к чему — я и так знал, что это “Форд-гранада”, знал и номер автомобиля. Я поднялся по двум мокрым ступеням и стоял там, прислонившись к закрытой створке двери.

Автомобиль медленно и бесшумно проехал примерно две трети квартала и остановился. Все правильно: концерт закончился где-то минут сорок назад. Двое выбрались из машины. Первым вылез довольно высокий и, кажется, молодой мужчина в длинном темном, может быть черном, пальто и, обойдя машину спереди, открыл правую дверцу и подал руку хрупкой женщине — моей недавней знакомой. Она постояла, подождала его, пока он закрывал автомобиль, потом они вместе вошли в парадную, и мужчина захлопнул за собой дверь. Я вспомнил, что эта парадная закрывается на кодовый замок, вспомнил и код, хотя мне это было тоже ни к чему. Переулок был пустым и мокрым, и никто не следил за ними кроме меня.

Я вошел в парадную, где стоял. Три широкие, от стены до стены, ступени поднимались к обширной, выложенной цветным кафелем, но сильно выщербленной площадке; от площадки по правой стене поднималась когда-то нарядная, с литыми чугунными перилами лестница, но я прошел мимо, спустился на несколько ступенек и, толкнув облупленную, с битыми стеклами дверь, вышел во двор. Это был обычный петербургский, точнее ленинградский, двор-колодец, асфальтированный, мокрый и довольно чистый, во всяком случае, не очень захламленный, с поблескивающими вертикалями водосточных труб и остекленными шахтами лифтов, построенных сравнительно недавно. По стенам, чей желто-охристый цвет при этом освещении еще можно было угадать, из-под крыши и до самого низа тянулись темные непросыхающие потеки. Передо мной была арка с темнеющим рядом мусорных баков, дальше — одна за другой — еще две арки, в просвете последней мелькала в том и другом направлении еще многочисленная в это время публика — там, параллельно переулку, проходил довольно оживленный проспект. Но здесь было тихо. Я закурил, и мой кашель гулко разнесся в глубоком колодце двора.