Борис Дышленко - Людмила

— Может быть, там? — сказала она.

— Может быть.

Тот крепыш все еще не разобрался, все еще перебирал пальцами. Это активное действие — сюда полагается орган, сюда полагается «Токката и фуга Ре Минор».

— Токката и фуга Ре Минор, — говорю я.

— Что? — не поняла блондиночка.

— Бах.

Там томность: крепкомордый упоенно играет. «Бегущая По Волнам» демонстративно не замечает любви.

— Вы были там. Вы любите Грина?

— Да, конечно, я очень люблю Баха, — я бормочу про себя. — Она была на Юге, она была...

Она смотрит на меня странно. Я говорю:

— Да, конечно.

Я откинулся на жесткую спинку. Теплоход совершал прогулочный рейс, и Уткина Заводь, и мифический крейсер были уже позади. Корабль плыл, смутно в полумраке угадывалось обнаженное тело, темное лицо среди белых волос... Я коснулся рукой — и пальцы заскользили по гладкой коже.

— Да, я уже согрелась.

С мягким толчком остановился теплоход — и вода плеснула в окно и заходила волнами у причала. Блондинка напротив заправляла за пазуху какое-то белье — они встали. Пары бросились к выходу и там сбились в один липкий черно-розовый рой. Вспыхнул ослепительный свет, из прохода волны горячего воздуха принесли похоть и пот. Мы встали. В раскрытую сумочку маленькая загорелая рука опустила розовый билет. Там я увидел светло-серый томик — наверное, Грина.

Было невыносимо прямо с причала шагнуть в парную белую ночь, а в воздухе, зыбком, как трясина, расползались запахи пота, взопревшей человеческой кожи и какой-то горячей банной слизи. Я шагнул и, приняв на руку легкую тяжесть светловолосой спутницы, повел ее сквозь толпу, избегая касаться мерзких своей горячей близостью тел, каждое из которых было наэлектризовано и окружено своим собственным полем — при соприкосновении происходил взрыв.

— Такое впечатление, — сказала блондиночка, — что каждый в толпе испускает какие-то лучи, и в общем излучении иногда возникает мираж — неожиданно в нескольких шагах вдруг увидишь себя. Встряхнешь головой — и только толпа. У вас не бывает?

— Бывает.

— Это, наверное, белые ночи, — сказала она.

— Наверное, — сказал я. — Я их не люблю.

— «Алые паруса», — сказала она, — этот праздник сюда не подходит.

— Вы любите Грина? — спросил я ее.

— Грина? — она удивлена. — Но ведь я же спрашивала вас о Грине.

— Нет вы. Вы любите Грина?

Она умоляюще посмотрела на меня.

— Я понимаю, что это смешно, — наконец сказала она. — В наше время... Надо мной все смеются.

— Над Ассолью тоже все смеялись. Она была дурочка, — сказал я, — но она была настоящей дурочкой — вы понимаете?

Некоторое время мы молча продираемся сквозь толпу. Может быть, она обдумывает то, что я сказал, а может быть, нет — над чем здесь собственно думать? Потом она спрашивает меня:

— Вы музыкант?

— Нет, — говорю я, — почему...

— А кто вы?

Я пожимаю плечами.

— Не знаю, — говорю я, — даже не знаю.

Она улыбнулась.

— Я слышала, что в Швеции тем, кто не знает, платят пенсию до двадцати пяти лет. Но может быть, это неправда.

— Наверное, правда, — говорю я. — Швеция благоустроенная страна — они там все себе могут позволить: пенсию, порнографию, шведский стол...

— Что ж хорошего? — возмутилась она, видимо, по поводу порнографии.

— Ничего, — ответил я, — ничего. И мне за тридцать.

На середине сквера, уже недалеко от Медного Всадника, толпа внезапно и резко, как лес, прекратилась — и тут же из толпы (сквозь толпу) я почувствовал ударивший в спину взгляд. Втянув голову в плечи, я остановился.

— Что случилось? Вам нехорошо? — спросила девушка.

— Погодите минуту, я — сейчас.

Я бросился назад в толпу. Я увидел в пяти шагах впереди чьи-то серые плечи: незнакомец прокладывал себе дорогу в толпе. Я пролетел над каким-то толстяком, задев его поднятым локтем за шляпу, прошел по чьей-то ступне, смял какую-то пару, кого-то двинул плечом, кто-то крикнул мне вслед, какая-то женщина взвизгнула, — я настигал моего соглядатая. И в этот момент чья-то рука схватила меня за плечо. Нырнув, я освободился и снова рванулся вперед, и опять эта лапа вцепилась в плечо моего пиджака. Я резко отбил — и тут же кто-то крепко схватил меня за запястье правой руки. Заворачивая внутрь винтом, я выдернул руку и обратным движением отдал ему кулаком под ребро — там охнуло. Я увидел мутные от боли глаза и вовремя присел, потому что слева над моей головой промчался чей-то кулак. С шагом вперед я ударил его в диафрагму — и там громкий выдох. Сейчас же сзади нависла какая-то туша и, как рычагами, сжала мне горло — в глазах потемнело. Задыхаясь, я всадил каблук в его ступню и локоть — в бок, и еще, повернувшись, вложил ему от бедра снизу в челюсть.