Борис Дышленко - Людмила

И зачем понадобилось бить меня по темени чем-то тяжелым и твердым. Мне было трудно напрягать свою память все последующие дни, но потом я все-таки вспомнил, кто и что делал перед тем, как это случилось. Я увидел, как Вишняков выскочил из вашей квартиры и направился со своей сумкой в дальний угол двора. Все верно, там ждал его тот обезьяноподобный субъект. Я так и думал, только я тогда думал, что они сговорились и собираются встретиться там, в углу двора. Если бы я увидел, как дальше развивалась эта встреча, это могло бы меня удивить, а могло бы навести и на ненужные мысли. А если бы я, обнаружив открытый сейф, выскочил за Вишняковым, я бы все это как раз и увидел.

Тогда движение Вишнякова в угол двора приобретало обратный смысл, хотя борода доктора Смоля не вырастала от этого в мгновение ока. Когда я наконец сообразил, что дело не в бороде, то решил восстановить эту справедливость, но это было не так просто, как я себе это представлял, а я опять оказался слишком самоуверен, ты всегда меня за это критиковала, Людмила.

— Погодите, почему здесь, в этих палатах так рано выключают свет, и вообще, похоже, я здесь взаперти.

— На все есть регламент, Прокофьев. Черное и белое будет потом. А сейчас лента Мёбиуса через плечо.

— А художникам?

— Этюды? В городе Гальте. Прекрасные писанные маслом этюды. Ну, вы же помните. Галерея, в которой я, правда, никогда не бывал, но знатоки утверждают.

— Сомневаюсь, чтобы вас устроили тамошние марины. И вообще, я вовсе не претендую на ваше место доктор.

Почему вы с таким упорством отрицаете вашу подлинную фамилию?

— Какую фамилию?

— Прокофьев, конечно.

— Я не Прокофьев.

— Кто же вы?

— Вам известно.

— Здесь, в истории болезни вся ваша биография, и вы в праве, конечно, присвоить фамилию вашей бабки, раз она вам нравится больше. Какое-то время эту фамилию носил ваш отец, но тогда он выполнял задание подпольной организации, и эта фамилия нужна была ему, чтобы получить документы фольксдойче.

— Ты ведь не будешь подпольщиком, когда вырастешь, а?

— Он погиб, то есть умер от воспаления легких, под этой фамилией.

— Но ведь он был реабилитирован.

— Бывших подпольщиков не бывает.

— Пушкин наше все.

— Там действие происходит в сумасшедшем доме. — сказала Людмила. — Сумасшедшие захватили власть. Они заперли весь медицинский персонал в палатах и стали лечить его вместо себя.

Я расхохотался до слез.

Это тогда я расхохотался до слез.

Но если б я с самого начала взялся за эту модель (ленту Мёбиуса я имею в виду) или попал бы на этот дурацкий сеанс гипноза в курортном городе, тогда может быть, что-нибудь и пришло бы мне в голову, и я посмотрел бы на это дело с другой стороны, но тогда я просто принял это, как смешную историю, так, курьезный случай, так же, как история с похищением льва с Дворцовой набережной — мало ли что происходит в подобном роде?

Мы сидели на склоне поросшей редкими соснами горы и смотрели вниз, где черно-белые люди играли на скрипках. В черном и белом, в черном и белом.

А эту блондинку я встретил совершенно случайно. Я вообще не знал, что она там, когда собирался туда. А вообще я мог встретить ее в любом другом месте. Скажем, у книжного развала или во время ночной прогулки на теплоходе — чем это место хуже других. Это может быть кладбищем, которое можно вообразить чем угодно еще, ну, хоть волшебным замком Тинтагель. Некоторые говорят Тинтажель. Я просто пошел по одному из адресов, которые дал мне Иверцев, но не нашел там художника, которого должен бы там найти, однако она рассказала мне интересные вещи, и я понял, что она сама увязла в этом деле, хоть и не знает, в чем оно состоит.

Блондинка... Меня достанут из обломков... Нет, это был другой случай, другой поезд. Морской офицер, позволивший мне поиграть его предварительно разряженным пистолетом. Нам с мамой все-таки пришлось воспользоваться его гостеприимством, и там, в Ростове в тесном среди непривычно высоких домов (или зданий?) дворе, в глубине, в сумерках этого двора была открытая деревянная веранда. На веранде, в инвалидном кресле на велосипедных колесах сидела девочка. Красивая и спокойная с тяжелыми веками и чуть полноватым подбородком. Каштановые волосы или волосы цвета красного дерева, как это называется? Я с грустью, со щемящей нежностью смотрел на нее и слушал, что она говорит. Или это был не я, а Прокофьев? Меня всегда привлекал этот тип, тип женщины с портрета художника Цорна: уютный, домашний, надежный. Привлекал, но я же не сказал, волновал? А блондинка... Блондинка с тонкими, почти болезненными чертами и чувственным ртом. Но это было потом. На фотокарточках и в ресторане «Магнолия» и в бреду на берегу ручья. А это разве не бред? Чей бред? Мой или Прокофьева? Того Прокофьева, который сидит здесь на железной койке в полосатой пижаме, как арестант, и скоро (Bah, c’etes vous, mon capitain?) он растворится на бескрайних просторах моей великой, могучей Родины.