Борис Дышленко - Людмила

Ночью приедут машины, зальют водой — и утром все расцветет павлиньими перьями. Посмотришь на солнце — и оно, как павлинье перо: белый глаз посредине. Посмотришь-посмотришь — и не знаешь: ты — на него, или оно — на тебя, и где ты, а где оно, так что поневоле усомнишься, есть ли все это. Но, видимо, есть, потому что очень весомо, очень ощутимо шествие по жирному асфальту, и в конце улицы, с Невского проспекта, окна четырехэтажного дома бьют в глаза концентрированным светом ослепительно ярко, и кажется, что никогда не дойдешь до конца. Когда твоя длинная тень наконец доползет до угла, все еще не верится, что она когда-нибудь пересечет тротуар. Но вот пересекла наконец и тут же пропала, потому что здесь угол, поворот.

Здесь на Невском, у Гостиного, я спустился в туннель, чтобы удостовериться в одиночестве. Там, под землей было немного прохладней, и возможность вернуться превратила меня в человека. Я возвратился к своим размышлениям, но прежде подумал, куда это я бегу — спешить, в сущности, было некуда. Я отметил про себя застекленные витрины магазинов, мелькнувшие сквозь толпу, несколько ярких киноплакатов, и поднимаясь по ступенькам, в который раз, задал себе уже утомившие меня, да и вообще, просто ставшие бессмысленными и даже не имеющими отношения ко мне и ко всему происходящему, вопросы: что позволило похитителям действовать так открыто, и почему при этом никто не позвонил в милицию? И еще — кто этот, и кому вообще я сейчас могу быть нужен?

Но до последнего дело еще по-настоящему не дошло, хотя и это было связано с похищением. Слежка начиналась от него и опять, но с другого конца к нему приводила. В кругу этих вопросов можно было бесконечно долго вертеться, но я заметил, что при повторении как будто одной и той же ситуации, каждый раз появляются новые оттенки, как будто предметы чуть-чуть меняют свои очертания или просто слегка меняется освещение. Да, в этом кругу можно было бесконечно долго вертеться, и это походило на погоню за собственным хвостом, а перед этим было и в самом деле нечто похожее на погоню за своим хвостом, так что меня едва не стошнило от этого каламбура. Сейчас, когда я очередной раз оказался в исходной точке, мне оставалось только ждать, пока накопится новый материал для размышлений.

Я вошел в небольшое кафе и немного постоял в дверях, пока не проявились в глубине никелированные контуры стойки, и тогда все постепенно наполнилось, как мухами, головами. Потноволосые и возбужденные, они кишели над липкими столами, и над ними низко висел густой монотонный гул. Как будто никто особенно и не разговаривал, а гул не прекращался ни на секунду, и за столиками не было ни одного свободного места. Нет, конечно, думать, а тем более не думать здесь было невозможно, и я сам не знал зачем я сюда пришел.

Однако, освоившись, я занял очередь у стойки и от нечего делать стал разглядывать буфетчицу, крашеную блондинку, видимо крашеную, потому что глаза у нее темные и темные волосы от корней, у нее красные руки, она выворачивает из круглой ложечки пористые холодные шарики — по три каждому — и каждому поливает клейким сиропом, она ошалело взглянула на меня.

— Говорите.

Мороженое сладкое — от него, конечно, будет тошнить. Я беру стакан яблочного сока, потому что другого нет, и пью его, теплый и, кажется, начинающий бродить, и выпив, я еще чувствую во рту противный привкус железа. Ладно.

Я вышел и остановился на углу, уставившись глазами в пестрые прилавки книжных лотков у бывшей церкви в тупике. Я вытащил из кармана сигареты, закурил и направился к лоткам и, наверное, выглядел так, как будто меня и в самом деле там что-то интересовало.

От жары я несколько отупел и, естественно, ничего не чувствовал кроме ненависти, которая время от времени отпускала и тогда сменялась бессилием, но оно каждый раз было кратковременным — вслед за ним новая вспышка ярости ударяла кровью в глаза. Моя ненависть ни к чему не относилась: была просто смена болезненных состояний — я все еще был болен. Мой врач советовал мне уехать, и я, наверное, был готов это сделать, но всё почему-то тянул, видимо, даже на такое решение мне недоставало моральных сил.

Нет, в этом деле все было неожиданным и, конечно, более всего неожиданным было положение, в котором я благодаря ничтожной оплошности оказался. Теперь у меня было такое впечатление, будто процесс, за которым я довольно долгое время так пристально наблюдал, был только спектаклем, разыгранным специально для меня, но говорят, что параноики именно так расценивают все, что происходит в мире. Я не параноик, во всяком случае, я на это надеюсь, и я вполне способен контролировать свои ощущения, просто процесс, который я наблюдал, выполнил роль отвлекающего маневра, не будучи им; скрыл от меня нечто более важное, главное, возможно, противоположное тому, что происходило на самом деле, — я просто хочу сказать, что каждая вещь может скрывать больше, чем она знает о себе. Впрочем, теперь мне казалось, что и тогда у меня было такое ощущение, что что-то подспудно готовится, даже как будто я сам все это время наблюдал за чем-то скрытым, происходящим внутри, еще за каким-то процессом, не понимая его сути и цели, и только потому был внезапно ошеломлен результатом. Да, в том, что произошло была какая-то недоступная мне логика, это должно было произойти, даже более того, оно как будто было заранее заложено в моем сознании, было моим собственным, но не усвоенным мной опытом, даже в будущем оно существовало как уже совершившееся, но... но все-таки удивительно, что не чувствуешь ничего, и что мучительнее всего, так эта жара. Она прямо-таки слепит и плавит мысли, и от этого они текут, текут, как время, и вдруг останавливаются черт знает на чем. Но все это в стороне.

Читать дальше