Борис Дышленко - Малые Шведки и мимолетные упоминания о иных мирах и окрестностях

Лирическое отступление.

Хорошо было Петлюре, что у него волосы длинные: как тетку Усладу встретит, так голову наклонит — и не видно, что красный. Он, Петлюра, девственник был. Не то чтоб монах или что такое, а просто в Нижнем Тагиле девушки ему не давали, считали за дурачка. Он на самом деле дурачком не был, просто все мечты в голове, он и задумывался.

А тетка Услада, она женщина аппетитная: что ни титька, то четвертого размера. А то и пятого. Она хоть наружу и не выставляла, а все-таки от народа не спрячешь. Народ, он все видит.

Шведцы, с тех пор как Федор своего трупа встретил, не все, конечно, но некоторые, насторожились: Сосатель там и Затрава Понедельник, Ворошилов­ский Стрелок, хоть он и из другого села был, и Пингвин тоже в козлином ряду не последний — словом, у забора дни считают.

А Федор сидит себе на крылечке — ноль внимания. Только раньше одну наливал, а теперь по две.

— Как звать-то тебя?

— Федор.

— Ну давай, Федор.

Раз сидели, выпивали. Дурак Сметана был, и Сосатель, и Пингвин, конечно, тут — он любил, чтоб его угощали, — вот Дурак Сметана Петлюре и говорит:

— Ты б оставался здесь, чего тебе там, в Москве, да и в Питере тоже? Там поэтов много, а у нас, кроме тебя, никого. У нас, — сказал, — и грибы, и рыбалка — все, что поэту нужно.

— И в самом деле, — Сосатель Сметану поддержал, — у нас для поэтов самое лучшее место. У нас для поэтов рай, — пальцем на осину показал. — Вот березка, — говорит, — Родина, — сказал и расплакался.

Пингвин сидел и завидовал поэту: он среди шведцев и ростом не вышел, и шансов у него никаких, и вообще… Петлюра же крепко задумался и так до четвертой рюмки думал.

— О `кей, — наконец сказал Петлюра. — Пусть будет моя как бы историче­ская родина. От нас, — говорит, — в Израиль ехали и то приживались, а здесь и климат не такой уж различный. Почему, в целом, не остаться?

Он при этом на тетку Усладу не намекал, потому что понимал, что пока во времянке живет, а Малые Шведки не Питер, мало ли какие слухи пойдут — Пингвин первый мастер.

Если в Малых Шведках кто безрукий и был, так это Сосатель — его только на дырки и хватало. А так дом плохой, только что место. Сосатель давно хотел продать, а тут еврей. Этот подумал, подумал, почему еврею не продать?

— Я, — говорит Сосатель, — еврею продам, у него денег много, а сам в город поеду — в городе буду жить. Я, — говорит Телке, — городскую жизнь люблю, там, — говорит, — кафе, рестораны…

Только еврей посмотрел — плюнул:

— Нет, — говорит, — не надо.

А Сосатель уже возбудился: очень в город хочется. Он к Телке.

— Давай дом продадим как бы твой, а сами в город махнем — там хорошо.

Телка подумала: « И правда, чего не махнуть? Там кафе, рестораны. В случае чего стриптиз буду делать, а Сосателя по боку».

— Только как же, — спросила, — мы твой за мой продадим? Еврей же знает.

— А мы, — Сосатель отвечает, — перекрасим как твой, и шито-крыто.

Хоть и ленивый был Сосатель, а на покраску хватило. Покрасил, зовет еврея. Еврей пришел, посмотрел, ухмыляется:

— Твой дом?

— Да нет, — тот говорит, — Телкин.

— Точно не твой?

— Да ты что, не помнишь? Мой желтый был, а этот, наоборот, зеленый.

Еврей только посмеивается.

— Ладно, — говорит. — Сколько?

— А вот столько, — Телка говорит, она из дома вышла как бы из своего: тапочки на ней.

— Ну давай, — говорит еврей, — беру.

Он потом все равно разломал дом, другой поставил — просто к тому времени надумал сотки купить. А у Телки в городе не получилось, пришлось домой вернуться.

В городе Жмых была баня вроде Бермудской, такая баня, что все исчезали: облако. Как в это облако зайдут — так с концами. Только голые ноги внизу топчутся, и те босиком. А человек — будто его и не бывало. Многие туда заходили, а возвращались не в себе, а некоторые и вообще не возвращались: эти уже потом объявлялись в Шведках сильно побитые. Так и называли: «Бермудская баня».

Боря Бычков как разведчик лучше всех исчезал, но ему одному скучно было — стал исчезать с Пингвином. Он, Бычков, был дважды контуженный, но героем так и не стал — ножом наградили. Его потом господин Шуазель за большие деньги откупил, но с тех пор Боря так и ходил контуженный. Все ходил и ходил, и все контуженный. Идет от забора к забору и матерится.

— Если б не господин, — говорит, — Шуазель… — а дальше уже только матерное.