Игорь Адамацкий - Созерцатель

По-видимому, это он и играл. Его кроткая песня как будто раздвигала пустырь до запредельных границ. Мелодия серебряной трубы была слишком проста, чтобы обладать глубоким содержанием, но волновала меня непосредственной чистотой. Несколько тактов разной длительности составляли вопросы и ответы. Все обрывалось последним вопросом, и он ничем не заканчивался.

Я полюбил эту мелодию. Она стала для меня выражением многого. Я сам придумывал смысл вопросов и ответов трубы, и они редко повторялись, и всякий раз добавляли что-то во мне самом.

В конце зимы труба перестала петь, и я не заметил, когда она умолкла, мне казалось, что она и до сих пор звенит прозрачным вопрошанием.

Затем наступила весна, неизменное время туманных обещаний, и воспоминание о голосе трубы становилось глуше, призрачней, дальше. В эту весну многие надеялись, что завершится длительная кровавая южная война.

— Ты томишься и тоскуешь, — однажды в зимний вечер заметила жена, — ты тоскуешь, как плененная птица.

— Да, — согласился я, — мы все — заложники земли и времени, но к ним привыкаешь, хотя иногда это становится нестерпимым, — и оставаться скучно, и уходить не хочется.

— Почему бы тебе не воспользоваться черной магией, милый? Я знаю, некоторые, особенно нетерпеливые, вроде тебя, успешно проходят курс черной магии и после этого восстанавливают душевный покой.

— Отсутствие желаний, — сопротивлялся я, — тоже равновесное состояние, и если именно этого достигает черная магия, тогда она бесполезна. Переходить из одного покоя в другой, что может быть безрадостней?

Тоска не убывала и не прибывала, она стояла, как неподвижная, мутная вода, и я опасался, что скоро начну пахнуть, как мертвое болото. Профессора черной магии я представлял себе кем-то вроде отставного ковбоя или капитан-исправника. И он оказался именно таким: курчавая седая короткая борода охватывала лицо и мужественный подбородок, а на высоком лбу и у проницательных глаз лежали неброские морщины. Видно было, что молодостью своей он когда-то пользовался с размахом и в полную силу.

— Зовите меня просто — док, — предложил он, указывая на кресло перед собой свободным и сдержанным жестом. — Представьтесь, пожалуйста.

Я представился, не рассчитывая на энтузиазм дока, и коротко изложил историю моего падения в грех уныния. Он предложил сигару, но я отказался, сказав, что это не избавляет и не дает, и он понимающе кивнул и тут же закурил. В комнате появился сладковатый волнующий запах.

— Простите, док, — начал я, — прежде, чем идти к вам, я собрал о вас всю доступную мне информацию.

— И как? — спросил он, вытаскивая изо рта сигару и отгоняя дым от лица.

— Ничего компрометирующего. Ваш банковский счет в порядке. В колледже, где вы учились, вас еще до сих пор помнят. Правда, с вашей женой мне не удалось поговорить, так как она находится в закрытой лечебнице.

— Да, — признал он с горестным стоицизмом, — бедняжка сошла с ума. Не всякий рассудок выдерживает откровение трансцендентных истин. Это требует навыка и опытности.

— И ваша профессия...

— Совершенно точно. Однажды я понял, что медицина ни отчего не избавляет и ничего не дает, кроме лишних расходов, и я уехал в Гималаи. Двадцать лет жизни в различных лесных школах сделали меня специалистом черной магии. Хотя, если быть откровенным, мои учителя не рассчитывали на такой успех.

— Болтают, будто вы...

— Ничего подобного, — ответил он с улыбкой, — это болтают мои конкуренты. Хотите посмотреть книгу моих почетных пациентов? Несколько глав государств, отставные министры, один бывший король и дюжина кинозвезд.

— Благодарю, док, я еще успею расписаться в вашей книге.

Первый сеанс черной магии длился около часа. Обессмысленные, как мне казалось, вопросы чередовались моими бессвязными ответами. Таинственные пассы, гортанные заклинания профессора сопровождались тем, что я таращился и старался быть начеку и не дать себя провести. Иногда лицо профессора странно отодвигалось, как будто опускалось на дно колодца. Мне хотелось заглянуть в этот колодец лица и плюнуть, и я с трудом сдерживался. К концу сеанса я порядком устал, словно целый день работал на рытье Панамского канала. Да и док основательно вымотался, его щеки осунулись и тяжелая испарина покрывала лоб.

Сеансы магии следовали один за другим, каждый день, иногда дважды в день, утром и вечером. И если с самого начала я мало верил в результат, — слишком многих шарлатанов я повидал на своем веку, то к завершению недели я должен быть признать, что все-таки изменился: стоячая тоска, плод долгого опыта скуки, постепенно исчезала, но как-то странно, кусками. Я все более испытывал ощущение утраты чувства времени. Проблемы эпохи, которые дотоле так или иначе терзали меня, начали казаться несерьезными, не стоящими внимания детскими игрушками. Это не значит, конечно, что мне стал понятней и ближе, скажем, восемнадцатый век или времена Столетней войны. И эти времена, да и будущие годы были мне равно безразличны.