Игорь Адамацкий - Созерцатель

Психоанализом заниматься престижно, находки в этой области неожиданны, но открытия не всегда приятны. Всё в этом либидоизном мире психологически достоверно. Природа щедро выдает нам авансы, но сами мы часто некредитоспособны.

Мы живем по традиции, потому что до нас так поступали предки и предки предков. Момент смерти — это момент отвержения жизни. До момента смерти мы отвергаем смерть морально, после момента смерти — фактически. Пожалуй, традиция — самый обстоятельный адвокат наших поступков перед лицом будущего. Рождаемся мы традиционным способом. Все, что на сей счет с помощью пробирок предпринимают осатанелые биологи, следует отнести за счет этических издержек науки, слишком мощной, чтобы быть благородной, и слишком слабой, чтобы быть гуманистической.

Почему рождаются глухонемые, слепые, шестипалые, горбатые, кривоногие? Ну да, гены и всякое такое. Слабое утешение для родственников. Поскольку гены — это и есть традиция природы. Наука копит все больше фактов, противоречащих друг другу и самим себе. И каждый подобный трудно объяснимый факт — это основание какой-то своей традиции. С другой стороны, растущая прорва слабоумных дебилов смешанной наследственности и чистокровных идиотов доказывает, что традиция — это не такое уж незыблемое основание, чтобы оставаться спокойным.

Ценность традиции — в ее цене, за которую человек покупает расцвет собственной жизни. Традиция — предельная стоимость жизни. Так товар может скромно или безудержно хвастать своей ценой, но сам он не владеет языком денег. Идиотизм или гениальность — разрыв границ традиции. В этом случае пересчет с одного курса стоимости на другой дает повод для жульничества и спекуляции. В самом общем смысле традиция так или иначе, но всегда в конечном счете спекулирует на мятежниках и бунтарях против себя. И хотя индивидуальные импульсы бытия так или иначе сходятся к финалу традиции, но именно традиция непрерывно паразитирует на новизне. Открытия, изобретения, интеллектуальные находки — все идет на пользу традиции, все ею усваивается, так что она распухает до уродливости. Если при этом традиция достаточно сильна и жестока, она начинает пожирать свое содержимое. Тогда жизнь глохнет. Количество гениев уменьшается, но количество идиотов возрастает. Идиотизм благополучно становится нормой и при благоприятных условиях восходит к рангу политики, наиболее престижной форме традиции.

Как правило, традиция бессмысленна, поэтому она особенно чувствительна к своему «научному» подтверждению, разумному обоснованию. Но она не всесильна. Накапливаясь, новаторство в любой области само становится традицией и оказывается столь же нетерпимым ко всему, что не совпадает с его границами и установлениями.

По существу, традиция, как и жизнь, противоречит сама себе, является своим собственным врагом, поэтому и пребывает в состоянии острого или ослабленного упоения собой. Традиция, как и жизнь, ищет смысл самой себя. Но можно ли найти то, чего нет? И тогда поиски замысла заменят сам смысл. И в этом — одна из долговременных традиций человека. Этому стоит посвятить жизнь, потому что ничего более интересного не предвидится в ближайшие столетия.

Поздней осенью с началом устойчивых звонких холодов, всегда радующих город, где сумрачное бессолнечное небо плоско лежит на крышах домов, — каждый вечер за четверть часа до полуночи я слышал короткую серебряную песнь трубы.

Соседний четырехэтажный дом и моя кособокая избушка, затерявшиеся в глухом пространстве угрюмого молчаливого города, располагались по сторонам ровного пустыря, места паломничества бродячих собак и кошек. Это дом доживал свои веки, теряя кирпичи и не обретая ни памяти, ни любви. На его первом этаже полы провалились, и там люди не селились. На четвертом этаже обрушивались потолки, а на втором и третьем этажах жили, и там вечерами светились окна желтым и красным. Всех немногих жильцов я знал, они ходили мимо моих окон. Возможно, кто-то из них составлял семью, но я не видел их вдвоем или втроем. Несколько неулыбчивых мужчин, еще меньше озабоченных женщин, один подпрыгивающий на ходу сумасшедший и еле ползущая старуха с большой палкой — они не вызывали интереса и желания узнать о них подробнее.

Возможно, в этом же доме квартировала какая-то девица, потому что, начиная с лета, я стал замечать, что к дому пробегает молоденький курсантик военного училища. Я узнавал его загодя — по топоту больших тяжелых сапог. На нем был просторный, не по росту китель, а позже такая же просторная шинель. Он ни разу не заметил, что я наблюдаю за ним из окна, и молодое, по-детски серьезное лицо мальчишки хранило свою подлинность.