Петра Вернер - Неожиданный визит [Рассказы и повести писательниц ГДР]

Она была верующей и родила четверых. Тогда у нас еще не разрешали легальные аборты. Я не знала никого, кто бы его сделал.

Отец ребенка никогда не имел дела с такой неопытной подружкой и предложил мне оформить наши отношения, если насчет ребенка мне ничего другого в голову не придет. У меня не было ни отца, ни старшего брата, ни друга, я чувствовала такую благодарность за интерес ко мне, за интерес мужчины, что приняла это за любовь. Я смотрела сквозь пальцы на недобрые предзнаменования. Мы поженились. Вечерами ему надо было то покрасить потолки в квартирах других женщин, то прослушать пластинки у знакомых дам. Я всему верила.

Я родила моего ребенка в шесть часов двадцать пять минут в субботу утром.

Я лежала в роддоме. Акушерка осторожно надавливала мне коленом на живот, чтобы помочь. Докторша прослушивала стетоскопом стук его сердца, которое билось все слабее и слабее, и велела торопиться. Я не теряла сознания до последнего момента. До первого момента, когда появился маленький сморщенный голубоватый ребенок. Пуповина обмотала ему горло и чуть не задушила его, эта его и моя пуповина. Так сильно он шевелился, так стремился жить, мой ребенок. Наша общая пуповина могла его задушить. Он жил бы только во мне и родился бы мертвым.

Двадцать один, двадцать два, три… Я считала очень медленно. Мой ребенок не кричал. Он висел головкой вниз, докторша держала его за ножки, безжизненного.

Я произвела его на свет. А он не мог на этом свете ни дышать, ни кричать.

Это был мальчик. Я беспомощно смотрела на него, бездыханного. Докторша вставила ему в горло длинную тонкую стеклянную трубку, отсосала мокроту. Как она спешила! И не отвечала мне.

И мой ребенок закричал. Он ожил.

У меня оказалось очень много молока. Мне подложили ребенка соседки по палате.

А уже через две недели суматоха улеглась, и в перерывах между кормлениями я сдала экзамены за учебный год. Мне исполнилось двадцать.

В три месяца я относила ребенка каждое утро в ясли и оставляла там сцеженное молоко. В три года я отводила его в детский сад. Зимой в коляске по снегу. Вечером был усталый ребенок, кричащий ребенок, больной ребенок. И была моя усталость, мои крики, мои болезни.

Второй ребенок был бы моложе первого на год. Я не родила его.

Моему ребенку исполнилось четыре года, когда мы начали разводиться, и шесть, когда я в конце концов переехала с ним на другую квартиру.

С тех пор прошло тринадцать лет. И всегда был ребенок. Вечером. Утром. В выходные. В каникулы. Приходилось всегда думать о хлебе, о масле, о молоке, об уроках, о родительских собраниях. Сколько я приготовила еды, сколько выстирала пеленок, пуловеров, которые замерзали ночами во дворе. Сколько я ругалась, просила тишины, уступок, внимания. И угнетала ребенка своими надеждами, своими пожеланиями, разочаровывалась, падала духом и дождаться не могла, когда он ляжет и заснет. Я стыдилась, что я не нежная мать, не ласковая, не терпеливая, не кроткая. Но ребенок стал как бы частью меня. Я не ласкаю свою руку — просто я не могу без нее. Хорошо помню, когда первый раз оставила его вечером одного. Ему было четыре месяца. Мы поехали на городской электричке в театр. Он спал дома накормленный и чистый. В электричке мне вдруг показалось, будто я связана с ним длинной пуповиной. Он удерживал меня в этом мире, мой ребенок. Меня больше не притягивали к себе фары автомашин на улицах.

Когда ребенок первый раз утром встал на колени в кроватке, когда он первый раз побежал от отца ко мне, я думала — теперь я уже нужна тебе меньше. И я гордилась этим.

Однажды, в три с половиной года, он смертельно заболел. Он разбудил меня ночью, его тошнило, сильно лихорадило. Мы вызвали «скорую помощь», на следующий день — детскую докторшу и просили ее прийти снова и снова, потому что кашель у него становился все хуже. Устав от наших звонков, она направила его в конце концов в больницу для удаления аппендикса. Но у него оказалось нагноение в легких. В стационаре нас обнадежили, что ночь он переживет.

Отцу отдали вещи ребенка: красную шерстяную шапочку, сапожки, пальто. Стоя в дверях квартиры, он сказал: «Ребенок умирает, и ты в этом виновата». Я заснула опустошенная, но спокойная, совершенно уверенная, что он выживет. Утром нам разрешили его увидеть. Но тайком. Ему нельзя волноваться.

Он лежал в отдельной палате в кислородной барокамере. Сестра, прежде чем подойти к его кровати, надела еще один халат.

Ночью ему сделали операцию. Гной удалили. Перелили кровь. И вот он уже смотрел на нас сквозь стеклянную стену. Что он перенес в ту ночь! А я не сидела рядом с ним, не утешала его, доверила его сестрам и врачам. Он с трудом повернулся, протянул к нам ручки и заплакал. Он выжил.