Петра Вернер - Неожиданный визит [Рассказы и повести писательниц ГДР]

Признаюсь, что теперь я начинаю замечать и внешнюю привлекательность Розы, на которую прежде не обращала внимания. Теперь я смотрю на нее другими глазами. А может, у меня вдруг появился извращенный вкус? Да нет, вряд ли. Роза не глупее меня — вернее, я не глупее Розы. И мы с ней счастливы в семейной жизни. Бывает, я ей скажу, или, наоборот, она мне: «Послушай, а я, кажется, влюбилась!» Это может значить что угодно. Но ничто и никогда не нарушит гармонии наших отношений. Никогда не испытываем мы недоверия друг к другу, не каемся друг перед другом и не опускаемся до намеков на необходимость считаться с тем, что подумают люди и что предписывает мораль.

Вечер у Берта близится к зениту. Тот щелчок, который мы почувствовали, войдя, видимо, застрял в наших платьях, словно электрический заряд. И некоторых прямо-таки притягивает. Мы с Розой держимся как бы отдельно, но не теряем друг друга из поля зрения. Мы — союзницы. Как это непохоже на наши прежние выезды в гости с Т.! Он сегодня тоже здесь, один. При встрече мы с ним кивнули друг другу.

Позже, когда я сидела в тесной компании близких друзей, собравшихся вокруг Берта, — за нашими спинами уже танцевали, — Роза вдруг наклонилась ко мне.

— Послушай, — говорит она шепотом.

— Да?

— Не возражаешь, если я до утра исчезну?

— Только завтра сама заберешь детей из садика. У меня заседание научного общества. А кто он?

Роза слегка поводит плечом в сторону прихожей, и я вижу высокого мужчину, набрасывающего на плечи плащ. Это Т.

Роза глядит на меня своими большими и добрыми глазами.

— Так ты не возражаешь?

Я громко смеюсь.

— Прекрасный сегодня вечер, Роза, — говорю я.

Перевод Е. Михелевич.

На его почерк я обратила внимание еще в тот вечер, когда Роже впервые побывал у нас дома, — обратила внимание сразу же, заметив лишь несколько листочков с адресами и короткими записями. Я почему-то испытываю недоверие к людям, способным испещрять бумагу столь каллиграфическими письменами. Мне кажется, что они постоянно восхищаются изяществом собственного почерка и вообще ужасно нравятся самим себе. Буквы у Роже были аккуратненькими и округлыми, слова выстраивались в стройное и пропорциональное целое, в котором самый взыскательный эстетический вкус не обнаружил бы ни излишеств, ни каких-либо иных погрешностей. Я разглядела его почерк получше, когда попросила Роже объяснить составленный им разноцветный график — что-то вроде красочной диаграммы, в которой он искусно запечатлел четырехдневную программу своего пребывания в ГДР, а затем в Праге и Вене. Я взяла у него листок в прозрачной глянцевой обложке и воскликнула:

— Боже мой. Невероятно. Людвиг, ты видел что-либо подобное?

Разумеется, для Людвига ничего странного тут не было. Он едва ли не неряшливее меня, однако относится к собственной неаккуратности с каким-то наивным стоицизмом. Все его попытки держать свои бумаги в порядке заканчиваются явным провалом, и Людвига это огорчает, но не слишком. Главное — он старается, а если все его старания тщетны, то тут уже ничего не поделаешь. Людвиг знает свои недостатки, отнюдь не оправдывает их и уж тем более не позволит себе иронизировать над человеком, который столь похвально аккуратен.

Я поинтересовалась, неужели Роже всегда чертит такие диаграммы. Да, ответил он, каждый раз, когда намечается интересная поездка.

Словом, когда позднее на столе у Людвига оказывался конверт с этим почерком, я моментально и безошибочно узнавала его. Однако не скажу, чтобы во мне хоть раз шевельнулось какое-то чувство, которое отвлекло бы от обычной усталости или от очередного хозяйственного дела, неизменно требующего моей полной самоотдачи.

Я зашла известить Людвига, что ужин готов. Чтобы подобное сообщение дошло до его сознания, необходимо огласить его с должной настойчивостью. Правда, при этом хочется оставаться мягкой. Усадить Людвига за обеденный стол — одна из повседневных проблем нашей семейной жизни. Другой проблемой, тоже предзастольной, является мытье рук, и всякий раз я вынуждена не только напоминать об этом моей дочери Иоганне, но и проверять исполнение, ибо на все мои происки она неизменно отвечает, что уже мыла руки. Возможно, час-другой назад Иоганна действительно смачивала руки под краном. Об этом же свидетельствуют и серые следы на полотенце. Но даже если Иоганна, беззаботно болтая, оказалась на кухне у мойки, а в руках у нее — о чудо! — появилось мыло, это еще не значит, что сопротивление сломлено. Кстати, в своем упрямстве она ничуть не изобретательна, и ее стойкость отличается максимальной экономией затраченных усилий, чего так недостает мне (зато я практически всегда выхожу победителем из наших схваток). Между прочим, я никогда не кричу (хотя для моих голосовых связок это было бы лучше, чем горловые спазмы, когда я стараюсь обуздать свой гнев) и не швыряю поднос на газовую плиту (он лишь на мгновение застывает в моих руках).