Андрей Наугольный - Ещё поживём

В рассказах А. Наугольного есть дикая вещь: там нет женщин.

Фоном действия в большинстве рассказов становится то «бедрастая в сарафане, её бы сейчас», то «чудовищный визг замученной в доску шлюхи», то особа с гноящимися глазами — «б…, но море обаяния», то тётка из медчасти в нижнем белье, то глуповатая функционерша, то мордастая из бюро, то серые дамы в обсыпанных пеплом юбках. Склочная супруга Ник Ника не глупа, но жестока: распугивала шахматных ангелов, то есть, мешала играть в шахматы и хлестать водку — это женщина-держиморда. Бегло говорится о дамочке в халатике на даче, откуда солдаты воруют груши — «породистая стерва». Почему? Такое отношение объясняется просто: Гореву не повезло, он никогда не любил, только «пользовал». После всех его мытарств только женщина могла бы понять и успокоить отчаявшуюся душу, уравновесить полученные удары и не совсем ещё развеянные надежды. Автор лишает ГОРЕва и этого утешения в его ГОРЕстном пути. Хотя дело тут не только в авторском произволе. Субъективно Горева жаль, а объективно это только ускоряет процесс познания. Проходя с Горевым круги его ада, читатель ощущает, что не всё ещё потеряно в этой жизни. Действительно, столкновение с нищим в лыжных ботинках воскрешает в сознании Горева Мастера! И Горев почти счастлив. Внутренне он выбирает жизнь творца, которая ещё тяжелее, но исполнена смысла. И есть же вокруг него смешные романтики, вроде Достоевского, которые упорствуют: «Бить человека нельзя». И это светлое упорство провоцирует Горева пойти и заступиться. И когда надоедает изгаляться и пить, можно взять и по-человечески дать вору надежду, что и он может повернуть назад, спастись. Поэтому, узнав Горева, невозможно разделить — герой или антигерой, но невозможно его и забыть. Он превозмогает эту жизнь, и, значит, по Бетховену, «Жизнь есть трагедия, ура!», и жизнь хороша уже тем, что есть. Тем более — жизнь Горева далеко не однолинейна. Она преображена и подсвечена несчётным множеством книг, которые он прочёл. Как, по Шаламову, в лагерях нельзя отнять у людей из памяти любимые стихи, так и Горев, одинокий человек, на самом деле не одинок. Даже в «Свинарнике» он начинает работать, погружаясь в рассуждения о Шекспире: « И вот теперь, испытывая слабость воли, как некогда Гамлет, я подумал: а стоит ли этот долг того, чтобы его исполнять, наступая на горло собственной песне. Гамлету стоило. Честь, достоинство. Но нам? — Я помню, чем там всё кончается у Шекспира, — сказал Бергер. — Груда трупов. Смерть несчастной Офелии. Эпоха титанов прошла». Шекспир — и сразу два разных человека заговорили на одном языке. Приметы ада в армии связаны с отсутствием чтения: «Трасса»: «Доктор читал старый номер «Иностранки». Горев узнал его, там был поразительный рассказ «Превращение», страшный, ни на что не похожий… Он всё бы отдал, чтобы просто полистать этот номер. Давно ничего не читал, кроме Устава. Вообще чтение книг в батальоне считалось занятием противоестественным. Как педерастия. Читателей не любили и даже презирали. На дверях библиотеки всегда висел замок… Книги, если это были не труды классиков, в части отсутствовали. Горев не мог жить без книг. Жизнь, наполненная только повседневными нуждами, казалась ему пресной, несмотря на своё внешнее разнообразие… Горев наивно верил тогда, что благостная тайна реально присутствует в пыли книжных полок. Книги освобождали от обыденности и избавляли от надежд. Книжная полка противостоит реальной видимости, точно так же, как душа — косной материи. Поэтому так взрывоопасна пыль книжных полок, поэтому в иные времена так ненавистны сами книги, и даже их читатели, которых подозревают, Бог знает в чём, что, впрочем, совершенно оправданно. В книжном коконе таится крамола. И где бы ни появилась книжная полка, всегда отыщется читатель…». Довольно яркий эпизод рассказа «Шахматные ангелы» — с рецидивистом: «Что поделываешь в тюряге? — Да вот, рукописи жена принесла… Редактирую, — эпатирует старый хрыч (только бы не спросил меня — читал ли я его писанину, тоска… А между тем, автор… Тюремная проза! Возьмёт и нас туда вставит. Надругается… Какая, однако, несправедливость: этот свою жизнь в роман превращает, а мы из неё канцелярскую отмазку лепим…). — Что ж, пиши, пиши, — смеётся Ник Ник, — выведешь нас в роли каких-нибудь держиморд, а?». Людей с глубокими литературными привязанностями можно узнать в Гореве и в его опустившемся друге: «Напоследок» — они читали и любили одно и то же: «Классно выглядишь. Не на сенных барках ночевал? (Намёк на Мармеладова для Лёхи, с которым понимали и ценили одно). — Пустяки, — отвечает. — Я из другого романа. Пустишь?». Важная деталь в рассказе «Дебри»: « Я написал тогда свой первый рассказ, обрёл крылья» . Между действием и ощущением возникает знак равенства! Герой обретает силы в литературе, она начинает защищать его. Персонаж по имени «Достоевский» в рассказе «Линия фронта» — приём, с литературной точки зрения, может, и не совсем оправданный, никто не обязан знать внешний облик писателя Достоевского. Но всем сразу становится ясен образ героя — лоб интеллигента и убеждённость, что «человека бить нельзя». «Прощай, Хэмингуэй» — название рассказа апеллирует к образу писателя, мужественного, твёрдого человека и выводит Горева — на контрасте — как сдавшегося, сломленного. И наконец, диалоги с великими людьми разных эпох — Ван-Гогом, Рембо, Лимоновым… Это тот случай, когда писатели буквально врываются в действие и контактируют с автором в яростном диалоге. Чтобы превращать писателей в своих героев — это надо нешуточно любить и книги, и их авторов. Такое явление говорит о глубинной связи нового автора, А. Наугольного, с предыдущими пластами литературы. Может, стоит уже отдельно говорить о писателе, выросшем из читателя? Если, в идеальном смысле, так и должно быть, то здесь тот самый идеальный случай.