Андрей Наугольный - Ещё поживём

Как бы не так! Вот тут-то — о, чудо — вот тут-то он и увидел. Его, этого плотника из Назарета… И знакомая дрожь распрямила тело. Да-да, это был Тот самый, которого, ему почудилось, он и искал всю свою жизнь… Тот, на кого он мог положиться, — не подведёт, не может подвести — и он прилип к Нему… Намертво.

Но, вот невезение! Бывший плотник, а ныне — странствующий проповедник, был не один. Друзья, ученики, соратники… Чёрт бы их побрал! Опять то же, что и вчера, Он ему не принадлежал, не мог принадлежать, даже в дерзких мечтах — не мог…

И снова Иуда завёлся, вновь зазвенело что-то в крови, бес, что ли, туда вселился… Но потом он присмирел, как злобный пёс, разглядевший вдруг палку в руке хозяина. Присмирел, притих… Понял — надо ждать, терпеливо ждать. И затаился, как змея под камнем, став покорным, слабым, мягким… Как воск… Нет, гораздо мягче. Как атласный живот девственницы…

Он вывернул себя наизнанку и — обрёл облик нормального человека, человека нормы… Обрёл лицо. «А ты молодец, Иуда, — сказали ему. — Стараешься. Будешь у нас казначеем». Вот так… Отметили, значит. «Скоты!» — ревело грозно в душе. Но он промолчал. Он думал о мести, долгой, как сон после дневного перехода, медленной череде изнурительных пыток, он — подгонял время…

А Галилеянин уходил, Иуде было до него не добраться, слишком высоко. Вершина. А он-то кто? Казначей, вот оно что… Ни при чём. В стороне. На обочине, в предгорье. (А Он уходил, как когда-то уходил Иуда… от жены, от матери, от тех лепестков на заплёванном полу). Но красота влекла его… Так, как не могла увлечь ни одна шлюха на постоялом дворе жизни. Красота влекла, и её нежная тяжесть, как глыба известняка, раздавила его, как коровью лепёшку, разопревшую от тёплых дождей и взбитую, как тесто, босыми ногами странников… Шло время, а его Бог медлил, преступно медлил, и никто этого не замечал. Ни его окружение, ни местные святоши, ни римская власть… И тогда он решил действовать на свой страх и риск, он пошёл туда, прямо в клоаку. Тридцать монет… Скажите, пожалуйста… Жалкая плата, но нет, но нет, это не была цена предательства — это был гимн, гимн ему и его свободе, и колесу вечного возвращения тоже, его личное торжество… Предместье, проходной двор, и кто-то принёс цветок! Вот она, жёлтая ливанская ведьма, настойчиво призывающая его вернуться.

Крест испугал его. И он сорвался, побежал, но, увы, не было нигде той дороги, которая вывела бы его из этого мира. Нигде, никогда… Только ночь, кривое дерево, петля… Побег-отречение… Он понял, наконец, что это такое, и смирился с поражением. Всё, как всегда. Скверна…

«Предатель», — скажут они, но это — не то слово, не то… Он никогда не просил Бога о собственном рождении, он не помнит тот час, когда Всевышний покинул его, бросил, так и оставив там, в этом грязном переулке, на загаженном харкотиной и спермой полу… Гнутая спица предместья. Что он мог? Бунтовать? И бунт привёл его в нынешнюю ночь, под голые ветви кривого дерева. В петлю… «Прими меня, Господи, — тихо попросил он. — Я сделал всё, что хотел…»

И на какой-то миг в нём очнулся мальчик. И мать сказала ему: «Посмотри, что за чудо!». Роза. Действительно, роза. Всё кончилось, и уже никому не было дела до того волчонка с глазами цвета весеннего неба. Никому. Тогда — почему предатель? Кто кого предал? Он ли, его ли?

И ажурная паутинка предначертаний тает в осеннем мраке. Слова, слова, слова. Сначала, а затем — завязки и развязки, и вся эта грустная жизнь.

Говорят, крепость человека проявляется в критической ситуации. Герои А. Наугольного не попадают в них время от времени, они всё время находятся внутри, они балансируют между жизнью и смертью, на грани яви и сна, ума и безумия. Даже непонятно, как они ещё живы. Но разве это жизнь? Не живут, а мучаются. Испытаниям нет конца. Вечные мытари. Недаром книге предпослана притча о пастухе из Киферона — это про выбор, который делает человек, и который никогда не приносит ему облегчения. Недаром закрывает книгу другая притча, в которой классический Иуда предстает едва ли не меньшим мучеником, чем его учитель, плотник из Назарета.

Герои рассказов Наугольного часто люди неглупые, неординарные, но лучшие их качества жизнью не востребованы, а востребованы худшие. Они находятся в аду! Ад воплощённый — это армия, милиция, охрана. «Добро пожаловать, Вадик». Врач Файнберг в «Свинарнике» не хочет никому помогать — это ничего не изменит. Герои Наугольного — это мученики и мучители, жертвы и палачи. Такое противостояние повсюду. В «Свинарнике» Бергер и Горев — жертвы, а прыщавый ефрейтор — их мучитель. В «Трассе» мучитель — Сафар, жертвы — близнецы-братья, Горев, Токарь. Но тот же Сафар в «Райских травах» из мучителя может в любой момент превратиться в жертву — и над ним есть начальники, и кроме того, его могут рано или поздно убить, как в «Счастье ножа». Горев, из которого сделали раба на разгрузке песка, то и дело попадающий в невыносимые ситуации, озверевший от унижений, уже готов кинуться на «чахлую былинку», Токаря, схватиться за нож. Годы спустя в «Мусоре» он-таки звереет и бьёт беззащитного. Убить! Того ли, другого — всё равно. Автор и пытается разглядеть — когда, в какой момент жертва превращается в палача, когда человек становится НЕ человеком. Отчаяние жертвы не безгранично. Злоба копится и ищет выхода. И тогда начинается ад не вокруг, а уже внутри…