Андрей Наугольный - Ещё поживём

…Отсутствие жизни — это тоже жизнь, мнимая, нелепая, фантастическая, но жизнь, он сам вынес себе приговор…

А было ли преступление? Его слова: преступники — те же кастраты… Да, было. Он поставил под сомнение само существование этого мира, одержав сокрушительную победу, ничего, впрочем, не изменившую в его судьбе, растоптанную им, как цветок, в припадке ярости на загаженной мостовой, твоей мостовой, Париж, безмолвный свидетель и пронырливый соучастник. Ты растерзал его душу, сохранив крылья… Крылья и музыку, о которой так мечтал. Верлен, верный его оруженосец, возможно, единственный друг…

…Вот он идёт, долговязый мальчуган, оборванный, грязный, вечно голодный, с потухшей трубкой, табак и тот кончился, с красными от холода руками, не руки — грабли, полное ничтожество, пустышка, авантюрист и покоритель этого мира… Возлюбленный брат мой…

Отчаяние вышвырнуло меня за дверь. Ну, что ж… Я был готов к этому, я готовился к этому всю свою жизнь, и вот теперь я боюсь, я стыжусь самого себя… проклятый прокажённый! Я вою и плачу в твоих девственных дебрях — о, моя постыдная, исковерканная жизнь. Но так просто я не сдамся, я хочу этой битвы, я ищу её среди унылых, засыпанных по уши снегом равнин… В поход! В одной упряжке со всеми моими болячками и на всех парусах… Ах, как жаль, что меня нет… Цивилизация не принимает меня всерьёз, ей бы только шутки шутить, этой сладостной потаскушке… А впрочем, я всё прощу тебе, дешёвка, дай мне лишь повод для ненависти, способной тебя испепелить…

…Поэт, священник, воин, что ещё нужно человечеству, какого хрена?! Кто ему нужен? …Банки, танки, склянки, где давно уже в едких ядах плесневеют сердца героев, а их надежды, их смешные детские надежды спят вечным сном, надёжно упрятанные в замусоленные лопатники добропорядочной черни, черти и те плюются, их оставили без работы, какая жалось! О нет! Только не это! Упоительная резня… Поэта съела газета и прочий пипифакс, священник служит, он — зазывала у балагана, а воин стал походить на цепного пса, где есть цепь, и есть будка. Но, вот, хозяин куда-то вышел, и так надолго, что все забыли о его существовании. Все заняты только собой, выкармливая свою исключительность, а Он занят всеми, как же ему, должно быть, скучно там, одному… О нет! Так просто пропасть, уже зависнув над пропастью — и вдруг опять в эти липкие лапы, в цепкие лапы жуткого сброда… Менялы, ростовщики, тупоумные скряги распроданных горизонтов… Ландскнехты цивилизации… Их девиз: всё на продажу! Злобное завывание гнусавых глоток, а ладошки потеют, и сердца стучат, как барабаны людоедского племени… Алчно, весело… Каторга собственного благополучия! Лучший соблазн нашего времени… ручной век, век онанистов… Прочь! В поход! Под адскую музыку канонад…

За окном — январь, чёрный снег, слякоть… На столе — машинка и пепельница, в пепельнице — могильник… Не пишется. Жизнь не сложилась, на душе скверно. Гадок мне он, этот мир! Вот он — мой Армагеддон! И я читаю Лимонова, корчусь — томик яркий, повествование бодрое, как марш — так и тянет подставить ногу…

— «Это я — Эдичка!» — незамедлительно встревает он. — Мэдисон-авеню, отель «Винслоу», помнишь?

— Помню… Голый, с кастрюлей кислых щей… А это — я!

— Вижу, что ты… Паршиво выглядишь, пьёшь, что ли?

— Да, знаешь, не очень, как-то… Проблемы. Это у тебя — чуть что — и сразу в койку, а то с неграми васькаешься, педерастия какая-то… Мрак… Засранец ты, Лимонов… Это не для меня.

— Не измажешься — не уцелеешь… Пожрут с потрохами! Сказано ведь: полюбите нас чёрненькими, а беленькими нас всякий полюбит… Что с тобой такое? Мерехлюндия?

— Мир выбросил меня, как стреляную гильзу!

— Молодец! Опять плагиат? Не скули… Поверь на слово, если нас окружают чудовища, просто необходимо стать страшнее самых ужасных — единственный способ… Дай ему пинка!

— Ну, ты даёшь!

— И всё меняется, даже больше того, всё не так уж плохо. И пачка сигарет, и одиночество, и этот пропитанный спермой роман… Сточная канава цивилизации…