Андрей Наугольный - Ещё поживём

Ты смотришь на них из своей норы. Куришь, потягиваешь абсент, думаешь… Страх полной нищеты, изнасилованная любовь, изгнание… Отовсюду. С проклятиями в спину, собаками и пинками. С ума сойти. Обалдеть. Уже, уже… Ночное кафе. Злобные лица чужаков. Тебе здесь никто не рад. И мысль вызревает, ты боишься её, но она не отстаёт, она — да, да, дружок — обрела искомую формулу. И ты напишешь брату: «…Это место, где можно сойти с ума или совершить преступление».

Ночное кафе. Отрезанное ухо. Провороненная судьба… И ты, Винсент… Усталый, сгорбленный… Стоишь, переминаешься с ноги на ногу… Босяк. Босота. Жёлтое на чёрном… Ты потерял своего Бога, а он тебя проклял… Ты болен. У тебя всё ещё впереди… Будущее, похабное слово…

Остаётся работа. Днём и ночью. И мучительная тоска по обыкновенной жизни, где все находят приют и дружеское участие, кроме тебя… Эх, Винсент… Твои подсолнухи танцуют в глубоком снегу. Он заметает твои следы… Успокойся, тебе не растопить ледников. Тебе нужна любовь — о, Боже, как же она тебе нужна, а вместо неё — зеркала, бесчисленные отражения, бритва, звёздная ночь… И ты обречён… Иди, иди… Пока несут ноги… Улепётывай в любую щель, где есть тепло, свет, люди, для которых остаётся всё меньше места на твоих холстах…

Автопортрет… Что ж… Эта беспомощная повязка и хмурый взгляд (картина? эскиз?) говорят о многом. Их не забудешь… И становится ясно — для того, чтобы проникнуть в сердцевину божественного замысла, необходимо безжалостно избавляться от всего лишнего. Без содроганий и трепета… Хладнокровно… У тебя это получалось виртуозно… Я бы так не смог.

Вот он идёт, долговязый строптивец, оборванный, грязный, вечно голодный, с потухшей трубкой, табак и тот кончился, с красными от холода руками, не руки — грабли, полное ничтожество, пустышка, авантюрист и покоритель этого мира… Поединок продолжается, тот ещё сериал, кто кого?..

Для Шарля Бодлера Париж — сон, порождённый чудовищем, имя которому — мир. Для Поля Верлена — притон, пирушка и заварушка, для Рембо Париж — это вызов, безнадёжный мятеж, чудное пойло свободы…

…Твои мостовые — о, надменный истукан, — заляпанные вином, кровью и испражнениями — его ристалище. В этом мире нет ничего, что было бы низким для его поэзии.

Города пожирают поэтов, влекут и пожирают. Даже Париж, особенно — Париж… Его город. Здесь он обрёл самого себя, обрёл крылья, из ерунды создающие музыку сфер, небесных и выше… Рембо — это крылья, только крылья…

Но город быстро устал от дерзости этого задаваки, и Рембо, отныне обречённый на одиночество, начал мстить… На баррикады, чёрт возьми! …Эйнштейн саморазоблачения и саморазрушения, он превратил свою жизнь в развалины, в блистательный поединок, на который он вызвал самого Господа Бога, все остальные — не в счёт! А что ему было делать? Тому, кто не понаслышке знает, что такое правда, очень трудно удержаться от того, чтобы не бросить её — как перчатку! — в лицо гогочущей черни (идеальный вариант), если нет, то хотя бы — первому встречному…

Первым встречным оказался Верлен. Бедный Лелиан, эта связь принесла ему одни мучения… Он и стал мучеником, сопровождая Рембо в его бесконечных скитаниях. Всё вздор, главное — освободиться от пут… Любой ценой! Ему это было не дано. И он поднял руку на ангела, не сумев вынести ослепительного зияния его крыльев. Не дано, даже такому поэту… Рядом с Рембо он никто, жалкий побирушка, мечущийся между кабаком и церковью… жертва, отступник, возможно, единственный друг. Умирая, Рембо вспомнит о нём и прочтёт его стихи. Верлен, мужество и нежность…

…Отсутствие любви — это тоже дар, чудесная власяница…

Бедный Лелиан, куда ему до таких высот! А мальчишка был не подарок, и он отступил, признав своё поражение. Уж лучше в тюрьму, чем в пекло!

Рембо знал правду, и она его доконала. Он лишился иллюзий всевозможных — и бытовых, и метафизических, отверг надежду, стал аскетом, магом и ангелом, ясновидцем, презревшим свой удел… Да, да, по замысловатой траектории — на самое дно… Сам, самое, самый — всегда на пределе, у последней черты, дальше — ад…

И «пора в аду» набрела на него, всего лишь — бездна, из которой уже не выбраться… Что это? Осквернение святынь или любовная песнь? Кто знает… Время его прошло, проще было с пространством: Шарлевиль — болото, Африка — ширма, за её цветными узорами — пустота… Париж, его душа, вот единственное поле битвы… Париж, все прочие местности — неудачная попытка спастись… Бегство от холода, сковавшего его жизнь… Но «пора в аду» — это вершина, лёд вечности, где уже нет воздуха, а потому теперь только вниз, из города в город, из края в край, в тёмную котловину Адена, в раскалённые потроха африканского захолустья…