Андрей Наугольный - Ещё поживём

Открыл шкаф — висит, лоснится.

Эту куртку подарила мне мать. Мама… Простила мне все мои прегрешения и подарила. Вот такая любовь. Подарила, поверив, что исправлюсь, встану на путь истинный: брошу пить, найду приличную работу, заведу семью и буду жить, как все… Тихо, незаметно, абсолютно правильно. Где там! Жить как все — это не для меня. Упрямый я очень, почти крейзи, её характер. И ещё. Всё дело в том, что я писатель. Писатель, которого нет, а это уже катастрофа… В результате: алкоголизм, звериная чувственность, долги… Постоянно что-то не так.

…А турчанка была прекрасна. Чекистка, эсэсовка, серна из сераля… Скромное обаяние и тяжёлый соблазн. Привязалась ко мне, чертовка, прощёный грех мой, а зря… Не получилось из меня благородного рыцаря, и в заводе не было. Не принц. Дикий я какой-то…

Так мы и познакомились: я с похмелья, она с базара. Случай — ключик судьбы. Так и закрутился роман, пламенный и сентиментальный. Пил я в те времена много, часто до потери сознания. Напьюсь — и болтаюсь по угрюмым переулкам в компании весёлых подонков, или один, как придётся. И ничего, всё как с гуся вода. Да, кстати, про воду.

Это было на лоне природы, мы, естественно, нашлёпались, и я, по гнусной своей привычке, побрёл на автопилоте домой, невзирая на расстояние и поздний час. В куртке был, в ней — ладанка. Побрёл и побрёл, побрёл бы и дальше, если бы не свалился в речку. Осень, октябрь, холодно. Не знаю, как и вылез на берег — мокрый, грязный, хмельной. Потрясённый и униженный… «Ну, всё, — думаю, — завязывать надо».

Впрочем, не об этом я хочу сказать. Другая история, как тетива, звенит в моём сердце. Жалкая история, очень жалкая, почти крушение…

Пришла смена, и мы — я и напарник мой, Витёк, сдав оружие, отправились по домам. Отправиться-то отправились, но не разошлись, чудаки, выпить нам захотелось, а это — как лавина в горах.

Я охранник, и моя участь — придонный слой. Никчёмное существование отъявленного отщепенца. Банк мы охраняем. Для людей, от людей. Всегда — между — пограничная ситуация, провал, промежность вонючая… И липкая скука обыденной жизни затягивает в свой бездарный спектакль. В общем, как насмотришься на буржуев, так потом всё трын-трава, сразу вспоминаешь про баррикады, бодрый гимн пролетарского отчаяния… Вспомнишь и за булыжником потянешься: «чья возьмёт?». Мечты аутсайдера, пылкие грёзы о беспощадном бунте — это всё, что я мог тогда себе позволить. Грёзы и алкоголь…

— Выпьем, друг? — благожелательно спросил я.

А Витька уговаривать не надо, сам обалденный любитель. Как пиявка, присосётся — не оторвать…

— Да, — говорит, — выпьем!

Сказано — сделано… И мы жизнерадостно потопали в ближайшую забегаловку. Пивняк, одним словом. В бане он функционировал. Центр города, а здесь — как будто в лесу. Глушь. Солнышко, тополя, листочки жёлтые трепещут. Да, да — осень. Я — холодок осенний… Если у вас на носу очки, а в сердце осень, то… Конь в пальто (лирика).

Взяли мы по кружке пива, Витёк бережно бутылёк из пакета извлёк, водку мы по дороге прикупить успели, так дешевле. Разложили во дворике на пеньке закуску. Благодать… Выпили, разговорились. Витёк всё больше про баб, про свои похождения, а я, почему-то, о высоких материях — вот разбирает меня, пытка… Писанину свою вспомнил. О психологии творчества разглагольствовать начал. Трудно, дескать, мне живётся на белом свете, чувствительный я слишком, ранимый, тонкокожий. Завёл шарманку. Было бы, перед кем…

— Фигня всё это. Не тонкокожий, а хитрожопый. Вон — с утра водку трескаешь. Да не о том речь… Хлюпик, — выдал мне Витёк, — рассуждаешь всё, а нужно любить жизнь, чтоб всё — в кайф. Каждый её каприз, каждую прихоть. Как женщину. Чем грязнее, тем слаще. Вот, бывало, в армии…

И мы упёрлись в былое. Тяготы и лишения, утехи и услады, романтика…

— Говно, — говорю, — твоя армия. Толчок, набитый психами.

— Из меня армия человека сделала, — твёрдо выговорил Витёк, — а ты — мутант. Ничего святого. Ладно, хрен с ним. Гляди, какое мясо!

Действительно, привлекли мы внимание своими воплями, доразмахивали руками, народ стекаться начал. И вот — она! Откуда и выползла. Молодая, смазливая, но чумазая: колготки — рвань, на голове колтун, юбчонка в бурых пятнах. Беда… С бодуна, видать, девица. Идёт, покачиваясь, еле-еле ноги переставляет, морда, как факел…

— Иди к нам, краля! — радостно заорал Витёк. Созрел, чудило…

Подошла, села на ящик, ножки вытянула… Бл… ь, а обаяния — вагон.