Андрей Наугольный - Ещё поживём

А в тот день Горев опять напился. Сильно напился, его бросила любимая женщина, и жить ему уже не хотелось… Без неё, разумеется… Он сидел на табуретке, пил водку и слушал, внимательно разглядывая пьяную физиономию своего разговорчивого собеседника…

— Я не верю в Бога! — вызывающе выкрикнул, вернее, прорычал Веня, дядя Веня, Вениамин Фёдорович, постоянный собутыльник и сосед Горева по дому. На одной лестничной клетке уже лет десять жили-были, всё друг про друга знали, куда денешься — до донышка, и не удивлялись уже ничему, даже основательная разница в возрасте не мешала, было о чём поговорить… Собутыльники? Друзья? Отец и сын?

— Не верю, и всё. Измучил он меня, будто и нет никого кругом, будто договор какой есть между Ним и мной — Ему созерцать деяния рук своих и волю свою указывать, а мне — крест свой волочь, и чем дальше, тем горше! — Веню, аж, подкинуло, на его стариковской шее вздулись вены, потом он сник. — Сам знаешь, было у меня два сына. — Я в молодости красив был, девки так и липли! — Один на заводе по глупости погиб, другой из-за какой-то стервы сам себя жизни лишил, а ты говоришь — горе… смех! Дочь была, тьфу!.. Есть! Всё забываю — есть, была — один чёрт! Шмотки, рейсы, Стамбул, прочая дребедень, «прокладки с крылышками» — вот оно как, а про отца и не вспомнит. Вспоминает, конечно, когда с внуком нужно понянькаться, а так — нет… Жена-Галя, мученица, всю дорогу от меня страдания терпела, сам знаешь, пил я крепко, так что — вот я, живой, а она — в больнице, и чует моё сердце, не выбраться ей оттуда… Сам сколько раз погибал, отвёл Бог, а зачем отвёл-то? Да для того только, чтобы помучился я подольше… Муки Ему мои нужны, слёзы… Не дождётся! Не верю я в Бога. И точка.

Горев не знал, что ему ответить, но и промолчать не смог, всё-таки, Пасха на носу, вот и выдавил сентенцию:

— Верю, не верю… Чушь! Бог, Он и без нашей веры, или там твоего забубённого неверия, обойтись способен, а вот нам без Него никак, а Он — очень даже ничего. Иди-ка ты, Вениамин Фёдорович, спать, а то заговариваться уже начал. Нашёл время. Можно подумать, Бог только тобой и опечален: как ты там, чего? Чушь…

Они допили водку, и Горев пошёл к себе. Но в квартире, где всё напоминало о прошлом, не усидел, вынесло его на улицу, вынесло и поволокло… Погода вначале была хорошая, тихая. Весна, солнышко, птички… Весёлый вечерок! Но, когда стемнело, подул холодный ветер, и съёжилось всё живое, смолкло, и стало на улицах глухо и нелюдимо, как в лесу, в зимнем лесу… А Гореву не хотелось домой. Обрывались там его скудные мысли, а здесь — здесь они трепетали, словно флаги готовой к выходу в море эскадры… Его терзала неизвестность. Он не знал, верит ли он в Бога, а если — да, то в какого? Про свою жизнь он старался не вспоминать… Подумаешь: ментовка, охрана, хрен да редька… А вообще, жалкое зрелище, руины и пепелища… Но он любил жить, любил ходить по краю, и часто не было в нём страха! Какой там страх. Наслаждение! Мужество, если хотите, трагический стоицизм… Бывали, конечно, и срывы, дикие срывы, не без этого, но и они были нужны, вместе с ними приходило очищение, удивительное освобождение от всей той скверны, которой опутывала его судьба, изобретательно опутывала, методично…

И он — да-да, он искренне верил, что жизнь — трагедия, всё предрешено, а раз он её герой, то — увы! — обречён на поражение… На поражение, но ведь не на уныние же и скуку бытового однообразия, а потому ему, герою повествования, жить следовало весело и беспечно, полагаясь лишь на то, что кривая вывезет, петух, наконец, снесёт, а хмельной звонарь проспится…

В общем, «мыслящий тростник» офонарел… Чудовищно… Рак совести истреблял его сердце. Бывает же такое… Он думал… и не только о себе… Венины речи, мутное их безумие, как шаги Медного всадника, догоняли его в ледяных пространствах ночного города.

«Странная судьба у Вени, — подумал Горев, — сам из деревни, всю жизнь горбатил на государство, причём не в кабинете, даже на стройках века бывал. Пил, но дело знал, делал, вечный труженик. На пенсию еле выпроводили, инвалидность, места теперь себе дома не находит… Одна была радость у человека — семья, а что вышло… Где она, правда? Вот и не верит никому и ни во что. Проклятия посылает… Куда? Зачем? Без адреса. Значит, есть кому.

«Богохульство — не грех, ересь — вот грех», — вольнодумец один скумекал. Да, ересь… А в чём моя вина? И страданий-то особых у меня нет. Мелочёвка противная, ничтожество».