Андрей Наугольный - Ещё поживём

— Уже побежал. Не судьба сегодня, понял? — Горев завёлся.

«Лучше уж от водки умереть, чем от скуки…» — идиотизм, бравада. Его поколение сгинуло в винных очередях… Всё так. Но как же всё-таки хочется напиться. Напиться и вырубиться! Навсегда.

— Нет? Ладно. Тогда — а ля трамфуль! — Лёха сник, задумчиво рассматривая крышу соседнего дома. — Жизнь вообще… Мне бы полежать, а?

Они ещё потоптались на кухне, поразглядывали друг друга… Утешительного мало, что ж… В комнате Лёха сразу бухнулся на диван, прикрыл глаза… Но спать он не мог, вчерашний хмель иерихонской трубой гудел в нём…

— Расскажи что-нибудь, а я послушаю, — проникновенно попросил он.

— Нечего рассказывать. Всё как у всех. (Не о рукописи же…) Монолит. Ничего не происходит, — процедил Горев и, словно споткнувшись, тихо спросил: — Как там Нина Витальевна?

— Мама умерла, — равнодушно ответил Лёха. — Год назад.

— Как? Отчего? — Горев растерялся.

Нина Витальевна, в прошлом ответственный партийный работник, никогда не жаловалась на здоровье. Представительная такая. Она жила в последнее время в Москве, и Горев разок заезжал к ней.

— Откуда я знаю? Не помню… Всё, кончено, — Лёха, казалось, задремал.

…Нищета, болезнь, старость… Мать Горева была тяжело больна, и он, до этого не ладивший с ней, старался не думать о прошлом, о будущем… Ведь он надежда и опора…

— А ты почему здесь? Ты же всегда хотел жить в Москве. Ах, да… Её брат… Так домик-то дяде перешёл? — он уже пожалел, что полез с вопросами.

— Дядя-сука! За этим и пришёл. Давай попишем его на пару, а? Я всё продумал. Или в коленках слаб? — внезапно оживился Лёха.

Горев вздрогнул, словно дверью ошибся… Неужели до такой степени изменился старый друг? Или не знал он старого друга…

— Ты с этим не шути. Грех, — еле выдавил из себя он.

— Какие там шутки! А в Бога я не верил никогда. Ясно? — Лёха был полон решимости идти до конца. — И потом: «это сладкое слово — свобода»… (не говорит — клише предъявляет).

— Без меня, — твёрдо выговорил Горев.

— Пожалеешь! Ладно, молчу… Провожай, — и Лёха, довольно бодро скатившись с дивана, убрёл в прихожую. Горев мрачно поплёлся за ним…

Они вышли на лестничную площадку. Гаршина бы сюда…

— Есть курить что? — Увидев «Приму», Лёха злобно скривился.

— Можно привыкнуть, — буркнул Горев, возненавидев всё на свете.

— Зачем? Привычка у меня уже есть! К «Парламенту», — надменно произнёс Лёха, как бы давая понять, что он не изменился. Обстоятельства — да, а он — нет! АО «Отдых» проводит день открытых дверей! — Так ты не передумал? Напрасно… Ну, прощай!

И он ушёл вниз по лестнице, что-то такое насвистывая… А Горев… А что Горев, он и сам не знал, почему он отказался, почему не выпил с другом детства, не влез в это дело, раз друг детства просил. Какая-то интоксикация. Казуистика дьявольская. То одна, то другая мысль одолевала его. Как же так? Почему это Леха решил, что он непременно должен был согласиться на эту авантюру, зачем припёрся к нему — столько лет не виделись?.. Значит, верил, помнил про Горева, падая в свои ямы. Нет, тут всё загадочно. Достоевского бы сюда. Муть, весна, дымящиеся потроха апреля… Всё рушится… И сама жизнь, как очень медленный поезд, мотается из тупика в тупик… Надо спешить. А куда, собственно, спешить? Времени-то в запасе, всё равно, уже нет.

В баре пахло плесенью, алкашной брехнёй и бесконечными разговорами за жизнь: «Ну и что ждёт тебя в будущем?» — «Дворцы и замки…» — «Всё шутишь, а между тем… безвестных гениев не бывает!» — «Дайте знать, я пришлю весточку». Тошниловка, тихая гавань для одиноких сердец…

— Чем занят-то сейчас, рохля? — спросил меня, неспешно доставая сигареты, Сан Саныч (он же Санёк, мой бывший приятель, ныне — из зажиревших). Без всяких задних и передних мыслей спросил, так, от скуки…

— Слоняюсь без дела, а что? — честно признался я, начиная слегка нервничать…

— Вот как… — он недовольно нахохлился и замолк…

А в баре ликовала жизнь, на её задворках всегда весело, без церемоний… Кто-то входил, выходил, кого-то уже выводили под радостные вопли соратников по борьбе, как обычно… Шалман, безумие, вроде бы, а на душе становится легче…

— Всё это твои причуды… Чудишь, говорю, всё! — Санек уже был зол на меня за то, что дал вовлечь себя в эту нудистику. — Но ты же можешь всё изменить, можешь ведь, а?

— Могу, — уклончиво бормочу я, — это всё осень, нервы, размяк…

…О, Боже, как я любил эту долгую осень… её бесчинства и тихое помешательство… грязь, дождик, клочья голубого неба, если вдруг начинало светлеть… Замечательная осень…