Андрей Наугольный - Ещё поживём

Рай — тень жизни, заоблачная тень, манихейство, сладостное и кровавое, навязанное жестокостью жизненных реалий, где «Христос в цепях и розах». И Дьявол с Богом борется, прямо, гладиаторы, зрелище… И художник — Агнец, приготовленный на заклание. Или, наоборот, Титан, сокрушающий мерзкую плоть этого мира… Дико всё это. Бог сотворил ангела, ангел отпал, Бог сотворил человека, человек соблазнился, и гнойная язва греха разъела его душу! Греховная порода — это не самоистязание манихейства, это порча, от которой можно избавиться с помощью поста, молитвы, покаяния… И поэзии! В ней всё это бытийствует, живёт и дышит. Там красота, обречённая спасти нашу маленькую жизнь, потому что в ней — весь белый свет! И, конечно, главное — природа, любовь. Стихи Островитянина, посвящённые этим темам — завораживают. Хотелось бы вспомнить, хотя бы названия: «Душа оттает», «Расставлю без обычаев и правил», «Оттаяли чёрные барки»… Их объединяет музыка, чудесная музыка небесных сфер, которую поэт слышал и воссоздавал. Музыкальная лирика. Слишком высоко.

…Провёл мужик всю ночь на реке, рыбы не поймал. Сматывает удочки и бормочет: «Если бы эта рыбалка так не успокаивала, поубивал бы всех нафиг».

Я намеренно не стал писать о «колючей спирали души», о «призраках свободы», памятуя о том, что есть нечто, способное расширить горизонты судьбы. Воздух поэзии — это воздух свободы, где бы ты ни находился. Такой вот романтический стоицизм или мифический реализм. А Островитянин — хлеб его жизни — черняшка тюряги? По чьей воле? Откуда мне знать. По Божьей, вероятно.

Путь поэта сложнее пути самурая (летящий самурай — на обложке книги «Тень жизни»). Как-то Рембо заметил, что для мужчины существуют только три профессии: священник, воин и поэт. И всех их совместил в своей жизни Островитянин. Думаю, он принёс много пользы Там — тем, кто сидел за решётками, но ещё больше пользы принесёт Здесь, где его поэзия, воплотившись в книги, уже нашла своего читателя. Слишком уж он необычен. Великолепный поэт, яркий представитель мыслящего сословия России, обладающий действенным даром милосердия и сострадания. Вот она — «милость к падшим». Потому что за всем этим стоит ещё и тень Пушкина, блистательная тень.

Казёнщина угашает дух и умаляет чудесные достоинства души. Вероятно, служба в колонии, тюрьме (первое, что приходит на ум) — совершенно неподходящее место для человека, занятого поисками Бога и Красоты, призванных спасти наш убогий, в глазах поэта, мир, обесчещенный и превращённый в свалку мусора… Но, стихи пишутся, стоическая гордость пробуждает жизнь и мужество, необходимое поэту для осмысления этой самой жизни, давно уже ставшей судьбой, причинившей мечтателю столько пустых страданий. Отсюда и отчаяние, и скепсис, переходящий в трансцендентный нигилизм (Есть Бог? — Нет Бога…). Отсюда и грустная нежность, та робкая улыбка, по которой, как говорил Сергей Довлатов, интеллигента можно узнать и в тайге. Но души не уничтожаются, так как, по Мишелю Монтеню: «…судьба не приносит нам ни зла, ни добра. Она поставляет лишь сырую материю того и другого и семя, способное оплодотворить эту материю. Наша душа, ещё более могущественная в этом отношении, чем судьба, использует и применяет их по своему усмотрению, являясь, таким образом, единственной причиной и распорядительницей своего счастливого или бедственного состояния».

С этой истиной трудно смириться, разглядывая белый свет из-за решёток. Человек слаб, он устаёт. Дух как бы отлетает от него, духовный панцирь истончается, и вот тогда бытие начинает определять сознание. А поэту, как во времена А. Блока, требуется воздух, а не «угарная осень». Удушье обезличивает стихи Островитянина. Он мечется, но катарсиса не происходит, неоткуда ему взяться. И тут на помощь опять приходит Монтень: «Только наша христианская вера, а не стоическая добродетель может домогаться этого божественного и чудесного превращения (т.е., возвышения и величия), только она сможет поднять нас над человеческой слабостью.

Ну, что ж, воздуха мало, как в субмарине, зато полно музыки, заунывной и кандальной, и рефлексия отступает на второй план, из глухих стонов и томлений души возникает классическая «фетовско-случевская» тональность, рождает оригинальность и звуко-смысл. Конечно, рядом, точнее, в волнах чистого воздуха поэзии Фета стихи Островитянина, утратившие надежду полёта, тонут, но общее, всё же, проследить удаётся: это и ярко выраженная музыкальность, и тоска по совершенству, неудержимо переходящая в боль по красоте, это и моление о чуде преображения и любви…