Андрей Наугольный - Ещё поживём

И всё правильно, лучше быть дилетантом, чем профессиональным евнухом от литературы. Так уж у них здесь сложилось. Я и сам не рад.

А ведь были вестники — Яшин, Белов, Рубцов, Фокина. Ранее — Шаламов. А далее — пузыри земли. Ничтожества. И спорить с ними не следует, но они — как слепни, не отвяжешься… Вот и прыгает Ларичева, жалкая и безутешная, по присутственным местам, но, где правда? Уж и забыли, как выглядит. А Цыганов, он не напомнит, нет. Репутация, бабочки, Белый дом! Какая правда? Увидел бы Шукшин, дёрнулся бы в гробу. Пакость. Что они, что наши попы, другого слова не подберу, всё — деньги, авторитет, комфорт, а свободомыслие? Нету. Спасибо, что на кол не сажают и в срубах не палят. А могли бы.

Стыд — не дым, глаза не ест, потому и не вспоминает никто про жертвы. Жертвы, они священны. Это и изгнанный с Вологодчины Астафьев, это и Рубцов, чьё пьянство устраивало всех, и Жаравин, и многие, многие другие, для нас безымянные. Земля им пухом. А Щекиной благодарность. За достоинство и честь. И хочется вспомнить Н. С. Лескова, его фразу из рассказа «Шерамур»: «Ничего, — сказала она, — человек ничевошный, над ним грех смеяться, у него есть ангел, который видит лицо».

Не думаю, что эта книга станет популярной. Вообще «популярность», в данном случае, слово из иного измерения. Из другого мира. Из мира, где, если вспомнить Б. Л. Пастернака: «И над сильным властвует подлый и слабый». А душа, душа всё беззащитнее. И, как это ни странно, чтобы выжить, поэту необходима изоляция — естественная или искусственная, какая разница. Одиночество и свобода. А по-русски: покой и воля. Жить-то приходится здесь. И Дудкин, поэт метафизического склада, пишет об этом состоянии в своём виртуальном стихотворении «Одиночество»: «Одиночество — осень — прогулка…». Элизиум теней. Так и возникает тема Баратынского: «Мой дар убог, и голос мой не громок…». Тема самоуничижения, я — слуга всем, а значит — никому, поэтому и заканчивается стихотворение словами: «…минус /в тридевятом — за двадцать — один». «Один», вроде бы, точка, ан нет! Отсюда и список. Дудкин, поэт и гений — проводит инвентаризацию бытия, он вполне онтологичен… И — как Гераклит, естественно, тёмен, всё у него течёт, множится, раздваивается, и всё — мимо. А он, он убегает в лес, чтобы там — «в сосновом, первобытно-нищем окоёме» — в пещере своей, подполье и капище — благополучно спрятаться, укрыться от варварства цивилизации. Дудкин — гностик. «Тревога, одиночество — закон…» Но мудрость его, мудрость отступника, так как, по Дудкину: «Мысли в погреб, в морозильник, чувства в яму выгребную, интуицию в архив…». И это, это в тот самый момент, когда он сам признаётся, цитируя другого поэта, Михаила Сопина, что: «Я никому и мне никто не нужен». Признаётся в своём пророческом даре: «Пленённый рифмой, я с ума сошёл, а сердце всё дотла изжёг глагол». Божественный глагол, пушкинские вокабулы: «…глаголом жги сердца людей». И это очевидно. Он — не пророк, который ведёт, он — тот, кто видит, созерцает жуткие деяния падшего ангела. Ох! — он фиксирует, коллекционирует, он над ними священнодействует… Возможно, он — колдун, кудесник новой русской темы, где «Сыну мать всё-всё простила». И парадокс доминирует над смыслом, поэтому — пустота, ничто — русский Чжуан-цзы. Великий китайский бамбук. Кадуйский, а по Мережковскому: «Грядущий хам» — то есть, происходит явное извращение тютчевских романтических предположений — не скрою, ласкающих слух великоросса: Христос в народе, Христос среди нас… Нет, у Дудкина тут — черта, чёрт, пропасть: «Целый день разорялся народ, /От него (не от Бога!) всецело /Я завишу, лишённый свобод». Не Тютчев, а захолустный Паскаль, наизнанку вывернутый… Бесы, нигилизм. А всё почему? Да очень просто. Неприятно Дудкину, что распяли Христа. Люди распяли. Предали и распяли. Вот и не может он возлюбить ближнего, и дальнего — не может, гарантии ему нужны, санкция небесная, благодать. И — непременно — ему, Дудкину… не верит он в любовь: «…вот любовь. Всё». Это «всё» — как лакмусовая бумажка, где ангел, воитель небесный, не от Бога, а от Дарвина, из мира нынешнего язычества: «Вот ангел кружит, а не стрекоза». Не насекомое, ангел. «Наступает тишина паучья…» Мандельштам знал в этом толк, её и жаждет Дудкин, как последнее средство от жестокостей людей и мира. Да, за печкой, к сожаленью, не укрыться… Не получится, но можно эмигрировать на берега Итаки, читай — Культуры, там тоже — будто бы война, вернее — речь о войне, о любви и о смерти, но — это не пугает, ведь существует прекрасная отговорка: «…смешных на войну не берут». И это уже трагедия, столько всего наворочено, и вдруг — Окуджава: «А грустным солдатам нет смысла в живых оставаться». Вместо пророчеств — авторская песня, вместо Библии — Арбат… Странно, но — как говорил или писал Гомер, если это был он: «Много лгут поэты». Точнее, наговаривают, прямо клевещут на себя, чтобы только выкрутиться, уйти от ответственности, а в результате: страстный монолог о любви, смерти и одиночестве превращается в рекламный слоган, где все — в один голос — толкуют о пользе презервативов. Итак, «Я будущий житель Аида…». Вероятно. Почему бы и нет, но не в этом дело. Поэт, обладающий пророческим даром, выходит на подмостки, книжка-то вышла, и прилюдно кается в собственных грехах, кается, презирая народ и — отвергая чудесное: «сострадать страждущим и снисходить к грешникам». Факт. Как будто культура — грех, а поэзия — проклятие.