Андрей Наугольный - Ещё поживём

Островитянин, как и Фет, мизантроп в жизни и возвышенный мечтатель в своих поэтических снах. Отсюда и тема отказа от разума и разумной жизни, если вспомнить Анатолия Передреева: «Всё беззащитнее душа В тисках расчётливого мира, Что сотворил себе кумира Из тёмной власти барыша…».

Так и появляется в стихах (книга сонетов «Тень жизни») образ Дервиша. Тема, надо сказать, совершенно неожиданная. Параллель дервишу: книжки в мире эллинизма, юродивые в Древней Руси. «Классический юродивый, — как пишет А. М. Панченко, — это протестующий одиночка. В юродстве соединены различные формы протеста. Самый способ существования юродивых, их бесприютность и нагота служат укором имущему, благополучному, плотскому, бездуховному миру».

Что характерно — юродивые, т.е., мнимые безумцы, часто были образованными людьми, писали стихи и прозу, среди них были даже интеллигенты. Не говоря уже о том, что по ночам, вне толпы, это подвижники-интеллектуалы.

Но, вот чего не учёл Островитянин: юродивый никогда не занимался творчеством в тот момент, когда посвящал себя духовному «подвигу». До или после. Природа у этих явлений — писательство и изгнание бесов, всё-таки абсолютно различна. Это понимал и Лев Толстой, переставший заниматься писательством в период своих философско-этических метаний. А Островитянин пишет стихи — это уже не юродство, и Дервиш тут не спасёт, это — отступничество.

И это печально. Хаос (нынешний и грядущий), как, впрочем, и Гармония — находится в абсолютной зависимости от Логоса (поэзии, языка и слова), чьим вестником и носителем — и это дар от Бога! — становится Поэт. Он — заклинатель Хаоса. И поэтому особенно обидно видеть в душе избранного усталость и разочарование. Мне близки юродствующие интеллигенты (Толстой, Гоголь, Ерофеев) — к слову, весь Серебряный век был веком юродивых. Да я и сам такой, и я вижу в Островитянине своего собрата, а потому благодарен ему за искренность (даже в лукавстве). За его трагические стихи, продирающиеся сквозь «бетонку» жизни.

Оказывается, быть самим собой не так уж и сложно. Можно сказать, легко — отрастил крылья и пари! И всё побоку, нам гнёзд не вить… Процесс, становление, вершины — это да, самое то. Потому — свобода, выбор, неограниченные возможности. А неудачам в этом раскладе нет места. И любое падение — невесомость. Вакуум. Каморка папы Карло. Печки — и той нет, картинка на стене… Ничего, зато есть ключ. Всё поправимо.

Если бы так. На деле выбор — это уже отказ от свободы, добровольное рабство. Что для писателя, на мой неискушённый взгляд пленника по призванию, означает или полную глухоту, или частичную потерю слуха…

«Лишь всхлипывая, слышишь всхлип…» — Веские доводы нужны, правда, желательно выстраданные. А это не так просто даётся, спрос на подобные эксперименты невелик. И тогда тишина. И только звон собственных цепей. И вериги становятся знаком отличия, а взор туманится. Всё доступно, преступно, ненаказуемо… Чужих богов — вон, зачем они? Или с пьедестала, или в свой карман. Так, для порядка. Ведь есть только один голос, один дирижёр, одна музыка…

В этом весь постмодернизм. В романе сплошная экспансия, тактика выжженной земли, диктатура формы, а между тем — дух веет, где хочет. И каким богам поклоняться, каждый выбирает сам.

И отчаяние автора не в счёт, и его запрограммированное просветление… Мы-то знаем, настоящая драма — там, за декорациями. Что, истерика? Переживём и истерику. К постмодернизму не стоит относиться по-человечески… Иначе, когда Аполлон вернётся, мы его не узнаем, вымрем в дебрях творческого энтузиазма, среди ярких афиш и бесчисленных масок сорвавшейся с цепи гениальности… И лишь багровое солнце постмодернизма на горизонте, да его жрецы, зазывающие нас в новые катакомбы…

Михаил Сопин — великий поэт русского подземелья (несмотря на то, что член Союза!). Великий, величие — это не бронза или пьедестал, речь-то идёт о подпольной России, о её юродивых, очарованных и нищих. Только строки, скупые строки-пайки, за которыми — вот оно, истинное величие! — яростная месть человеческой природе и породе за неразумность и некрасивость мира. В них всё: и русский Бог, и русский бунт, и русский вой. Энциклопедия здешней не-жизни.

Ги де Мопассан писал: «Я из числа людей, у которых содрана кожа и обнажены нервы». Таков Михаил Сопин — поэт, сохранивший в памяти для нас, убогих, сохранивший — всё, что ныне скромно именуется «печальными уроками ХХ века». Свинцовая педагогика, почти приговор. А заслониться от бесовщины можно только любовью. Знает об этом Сопин: «Живи. Тепло души храни и знай, что, уходя в дорогу, я пережил святые дни благодаря тебе и Богу». Любовь — Бог?! Вспомним у Пушкина: «Я верю: я любим; для сердца нужно верить…». Любовь — вера?! А значит, есть и надежда. Так превращается дикий волчец в прекрасную розу Иерихона. Жива любовь, живая влага сердца. В памяти, но жива… А раны на памяти — алые розы. Но, но… любовь держит и не спасает. Где ей?