Андрей Наугольный - Ещё поживём

А Ник Ник набрался в этот день до астрала, и приятель его тоже, оба чуть живые, они продолжили пьянку в кабинете, решив, видимо, основательно вспомнить былое, служили когда-то вместе, так что воспоминаний — вагон и маленькая тележка… Странные, однако, это были воспоминания, ни слова о своей работе — ну её к чёрту, постылую, всё — про пьянки-гулянки, про баб, про тупость начальства, но больше, конечно, про баб — с тоской и надеждой…

— А помнишь, Николаич, Зинаиду? — спрашивает Ник Ника приятель. — Прямо пещера Али-Бабы! Не оторваться! Целая история вышла, исторические мы с тобой люди, Николаич…

— Помню… Высший класс, а поговорить с ней было не о чем! Лучше уж водку пить, — недовольно хитрит, бурчит Ник Ник, вот ловелас, он заметно отяжелел и еле ворочает языком, и кажется, будто романтика прошлого ему давно уже в тягость — хитрит! Но сейчас для него — лучше забыть или залить, не так хлопотно… Но стены давят, вся скорбь мира сочится из этих стен, и всё новые истории выползают на свет — фантастические, наивные, такие далёкие от тошнотворной обыденности здешнего существования…

И даже стол, рабочий стол Ник Ника, начинает морщить казённую свою харю. Ещё бы! Оплот правопорядка, фундамент, можно сказать, законности — и вот тебе на! Стучат по нему стаканы, растекается какая-то килька, пепел, бычки, только пионеры ещё не идут! — Осквернение святынь, а им, еретикам, хоть бы хны, и куда начальство смотрит, пьют себе горькую… А нам всё в радость, радость — замечательно! Хмельная радость освобождения, хмель, бред, хмельная ярость свободы от зловонной мертвечины казёнщины, и нечто библейское начинает вдруг тревожить наши сердца — любовь к ближнему, дальнему, сущему… Тусклая радость саморазоблачения… И как Вартимей, сын Тимея, сижу я за этим столом, в этом кабинете, среди этих жёлтых стен — на обочине жизни. Ем, пью, хохочу, а вернее — сижу и жду, надеюсь на чудо…

И украденная свобода надрывает мне душу.

Из-за этого типа я едва не угодил на самое дно. Тюрьма, больница, кладбище?.. Что ж, я не в обиде. Любой — о, материализация наглости! — даже захудалый поэт (как впрочем, и опустившаяся вконец шлюха, кто угодно, из «детей ничтожных мира») всегда должен быть, как пионер, готов к тому, чтобы завершить всю эту волынку где-нибудь под забором… Не вышло — в данной ситуации случай не тот, а всё могло быть иначе… Как же мне его назвать? Назову его Самурай, очень уж он ритуалы любил, да и вообще, не стоит тревожить демонов, так спокойнее… Самурай… Жестокость и равнодушие раскалённых пространств. Восток — ленивая безбрежность скул, рысьи глаза, возможно, улыбчивая злонамеренность, азиатская, в общем, рожа, да и шут с ней… А что было тогда? А тогда ничего демонического в нём не было, или не разглядели, кто знает? Ведать не ведаю… Человек как человек. Нервный, замкнутый, себе на уме — всё в норме, тем более, что боец, горячие точки посещал, вот и озверел, затаился… Ох, присмотреться бы мне к нему в те времена, повнимательнее присмотреться, ради собственной же безопасности, так ведь нет, судьба мне, видимо, водить знакомство с разными подонками…

Бывший детдомовец, круглый сирота, он смотрел на жизнь, как на бесконечный ряд бесчисленных отражений своего «я». Все прочие его мало интересовали… Стена, одним словом — великая китайская стена одиночества, за которой он был, вероятно, богом… Каким? Языческим идолом, окружённым толпой коленопреклонённых поклонников. А где идол, там и жертвоприношение, капище… Удивительно, как долго ему удавалось скрывать от нас свои тайны, постыдную похоть неутолимого вовек сладострастия… О, он заботился с себе, о том, как воспринимают его другие, не люди — нет, другие (неисчерпаемая тема), а в тот период все мы, и я в том числе, были к нему великодушны, защищали его от нападок начальства, например, помогали ему (как же, один по белу свету мыкается), и он мог быть доволен, ещё бы! — представление удалось, да так, что ему, наверное, и не снилось в самых сладостных снах…

А потом завертелась вот эта история, так сказать, прелюдия к перевороту, до неузнаваемости изменившему (развалины, пепел) всю мою, казалось, непробиваемую жизнь.

В тот день мы отправились на охоту… За маньяком. Да! Экзотика. Правда, до серийного убийцы ему было далеко, но подростков он потрошил (резвый, бродяга), наслаждаясь, уверен, скользкой иллюзией собственной неуязвимости… Но Самурай вычислил его, разглядел, выявил, наступая на горло причудливым басням протоколов (вариации для Шекспира). Информация поступала скудная, противоречивая, в стиле фэнтези, и приёмник (то есть, ментовку) залихорадило… Этот друг баловался фотографией, а значит, сам копил на себя компромат. И вот, если бы удалось обнаружить эти фотки, тогда… Загадывать не хотелось, всё могло оказаться липой. Это только на бумаге всё чётко: несовершеннолетние, мотаясь по подворотням в поисках безграничной свободы, оседали в липких лапах этого троглодита, который (зачем ему лишняя популярность?) как мурена, замкнувшись в своей подводной пещере, терпеливо выжидал, когда его жертвы, сойдя с дистанции от голода, холода, сами начнут заглядывать ему в пасть. Вот так, скверная была информация, а Самурай был тогда инспектором по профилактике, ему, как говорится, и карты в руки. Он сам затеял эту поездку, и мы с раннего утра, наобум сорвались в этот тихий городок, где обжилась втихомолочку подобная нечисть. И отражение, зеркала Самурая дали на этот раз сбой, отражение подверглось искажению, вся муть поднялась со дна, заметить бы это в тот момент, может, и соломки удалось бы подстелить…