Эрнест Гейнс - И сошлись старики. Автобиография мисс Джейн Питтман

— Все пришли? — спрашивает. — И дети из поселка тоже? Все до единого, кто может стоять на ногах?

Ну, ему ответили, что мы все тут.

— Ладно, — говорит хозяин. — У меня для вас новость. Вы теперь свободны. Мне сейчас привезли Декларацию, и в ней написано, что вы все теперь такие же свободные, как я. Можете оставаться и работать издольщиками, потому что платить мне вам нечем — после того как здесь в последний раз прошли янки, я последнего лишился. Хотите — оставайтесь, хотите — уходите. Если останетесь, я обещаю быть с вами справедливым, каким всегда был.

Старая и молодая хозяйки стояли в дверях и плакали, а позади них столпились домашние негры и тоже плакали. Хозяин прочитал Декларацию, но все молчали и только смотрели на него, будто ждали, что он еще что-то скажет.

— Ну, вот и все, — сказал хозяин.

Тут вдруг кто-то как закричит! И все запели. Просто пели, танцевали, били в ладоши. Старики, которые вроде бы и ходить-то давно разучились, принялись от радости прыгать, как бойцовые петухи. А пели все вот что:

Просто пели и били в ладоши, пели и били в ладоши. Просто что-то говорили друг другу и хлопали друг друга по спине. Один только надсмотрщик стоял и молчал. Все пели и били в ладоши, а он стоял и смотрел на хозяина. Потом подошел поближе к веранде и спросил:

— Если нам теперь можно уходить, хозяин, то куда же нам идти?

Хозяин рта раскрыть не успел, как я сказала:

— Где север? Покажите мне, и я скажу всем, куда идти.

— Прикуси язык, — говорит надсмотрщик. — От тебя одна морока. Как ты пришла на поле, ничего от тебя, кроме одной мороки, не было!

— От меня хоть морока была, а ты вовсе всего ничего, — говорю.

Я и опомниться не успела: лежу на земле, а губы у меня как онемели. Хозяин посмотрел на меня с веранды и сказал:

— Я тут ничего поделать не могу. Теперь вы свободны и больше мне не принадлежите. Разбирайтесь сами, как умеете.

Я вскочила и впилась зубами в руку надсмотрщика. А она твердая, как крокодилья кожа. Он выдернул руку и ударил меня в скулу. Я вскочила и схватила мотыгу, которую принесла с поля. Старик — мы его все звали дядюшка Айсом — встал передо мной.

— Обожди, — сказал он.

— Нечего мне ждать! — кричу я. — А ты читай молитву. Господи, ты с нами во все дни.

— Я ведь сказал "обожди", — говорит дядюшка Айсом. — А когда "обожди", это и значит — обожди.

Я опустила мотыгу, но не отводила глаз от надсмотрщика. Потом провела ладонью по губам, а они ничего не чувствуют. И кровь не течет, только они совсем онемели.

Когда дядюшка Айсом увидел, что я мотыгу опустила и надсмотрщика не трону, он повернулся к хозяину.

— В бумаге написано, что мы можем уйти, а можем остаться. Так, хозяин? — спросил он.

— Нет, здесь только говорится, что вы свободны, — ответил хозяин. — Им нет дела, что вы будете делать и куда пойдете. Это я говорю, что вы можете остаться, если захотите. Останетесь, я возьму вас издольщиками, и вы будете работать, когда захотите. А по воскресеньям можете не работать, если сами не пожелаете. Идите в церковь, сидите там и пойте целый день, если хотите. Вы свободны, как я.

Дядюшка Айсом спросил:

— Хозяин, а можно мы соберемся в поселке и потолкуем между собой?

— И о чем же вы будете толковать, Айсом?

— А о том, уходить нам или лучше остаться, хозяин, — говорит дядюшка Айсом.

— Вы ведь теперь свободны, как я, — говорит хозяин. — Можете толковать сколько душе влезет. Только смотрите не столкуйтесь сжечь тут все дотла.

Дядюшка Айсом так даже улыбнулся.

— Нет, хозяин, про это мы толковать не будем.

— Дайте пока детям яблок, — сказала хозяйка.

— А мужчинам и женщинам сидра, — сказал хозяин. — Празднуйте свою свободу.

— Обождите, — говорит дядюшка Айсом. — Яблоки и сидр потом. Сначала пойдем к себе и потолкуем.

К дядюшке Айсому в поселке все ходили за советом. Говорили, будто раньше он был знахарем. И он правда разбирался в корешках и травах. Люди всегда у него просили чего-нибудь от живота или там от болячек. Вот почему все сразу пошли за ним. Ребятишки хныкали — им хотелось яблок, но взрослые пошли за ним и слова не сказали. Мы подошли к его хижине, и он велел всем опуститься на колени, чтобы возблагодарить бога за свободу. Мне не хотелось вставать на колени, я тогда еще мало что знала о господе нашем, но я все-таки встала, потому что уважала дядюшку Айсома. А он кончил молиться, поднялся с колен, снова всех нас оглядел. Он был очень старый, черный-черный, с длинными белыми волосами. Может, ему перевалило за восемьдесят, а может, и за девяносто. Не знаю, сколько ему было лет.