Эрнест Гейнс - И сошлись старики. Автобиография мисс Джейн Питтман

— Мисс Джейн, у меня в груди сидит кто-то вроде тигра и все грызет, грызет, хочет наружу вырваться. Я прямо готов грудь себе разорвать, чтоб его выпустить. Я молю бога, чтобы он вытащил его из меня, но господь меня вроде бы не слышит. А этот все грызет и грызет, хоть кричи. Я прямо готов убежать в лес и биться головой о дерево или нырнуть на самое дно реки и остаться там. Что-то внутри меня хочет вырваться наружу, мисс Джейн, но я не знаю, как это выпустить. Никто мне не помогает, даже бог.

Джимми сказал мне это как раз за год до того, как в Вашингтоне приняли закон о десегрегации. Может, сначала мы не знали, почему сделали его Избранником, но причина-то — вот она.

А люди не только в Семсоне хотели, чтобы Джимми стал Избранником, — цветные во всем приходе этого хотели. К тому времени, как ему сравнялось двенадцать, он успел всю округу объездить с Оливией Антуан. Оливия живет в поселке и торгует садовыми семенами, духами и кремами. А кроме того, она получает деньги по чекам наших стариков и покупает для них что нужно. Когда нам присылают чеки на пособие, мы расписываемся на них и отдаем ей, а она получает за нас деньги и покупает, что мы просим. Обычно Джимми записывал в блокнот, что нам нужно. А бывало, человек шесть-семь надают Оливии поручений, что купить. Они с Джимми так и ходили из одного дома в другой, она — впереди, а Джимми — за ней, с карандашом и блокнотом.

Составят список и едут в Байонну. Но у Оливии были заказчики и по всему шоссе, так что она все время останавливалась и заходила узнать, не нужно ли им чего. Она продавала садовые семена, всякие духи и кремы очень много лет и знала всех. Знала и мулатов, и всех креолов. Креольские девушки очень любят душиться, когда идут на танцы. А вдоль шоссе, вокруг Байонны и на Острове их много живет. Джимми слушал да слушал, как Оливия с ними разговаривает. А уж так поговорить, как старые креолки, никто на свете не умеет. Они целыми часами все говорят, все говорят. Оливия рассказывала, что даже они поглядывали на Джимми и хвалили его: "Вот уж умница!", "Повезет его невесте", "Такой будет гордостью своей семьи", "Такой будет гордостью своего народа", "Только пусть поостережется, не то белые убьют его, это уж вернее верного".

Оливия всегда говорила, что была бы рада назвать его сыном. Когда она ездила без него, люди ее спрашивали:

— А где же мальчик, Оливия?

— В следующий раз приедет со мной, — отвечала она.

Оливия чувствовала себя одинокой, когда его не было рядом.

Оливия рассказывала, что пробовала приучить его торговать, но ему было неинтересно. Он больше присматривался к людям, к которым они заезжали. Даже если говорили по-креольски и он ничего не понимал, ему было интересно, как звучат слова. Оливия рассказывала, что иногда, когда они оставались вдвоем, он спрашивал:

— Мисс Оливия, а что такое "такалапала"?

— Маленьким мальчикам этого знать не положено, — отвечала она.

Но если он спрашивал что-нибудь попроще, она ему все объясняла.

Вот эти-то разговоры разных людей, у которых он бывал с Оливией, и наши разговоры здесь — они-то и томили его душу. И от них ему и хотелось освободиться. Нет, не то. Освободиться значило бы закрыть глаза, ослепнуть и оглохнуть. Нет, его томило желание помочь людям. Только он не знал, как это сделать.

Джимми уехал из поселка в год, когда в Вашингтоне приняли этот закон. Он уехал в Новый Орлеан к матери, чтобы учиться в школе. Закон приняли весной, а он уехал летом. Мы все пошли проводить его к остановке автобуса — Лина, Оливия, я и другие. Было воскресенье. И уже вечер. Накануне мы устроили проводы, а потом нагрузили его едой на дорогу. Пирог, жареный цыпленок, апельсины. Он ехал в Новый Орлеан, и еды у него с собой было на целую неделю. Мы оставались с ним, пока он не сел в автобус, а потом пошли назад в поселок.

Сперва он приезжал к нам каждые две недели, потом стал приезжать раз в месяц. А потом — только на праздники. На пасху и на рождество, и уж до лета мы его не видели. Но как он ни приедет, его сразу усаживали писать письма. Конечно, нам писали и другие, но из них никто не умел писать так, как он. Они не могли придумать, о чем писать, а и придумав, не умели написать так складно. Мы давали ему по двадцать пять центов за письмо, по пятьдесят — за два письма. Хотя мы могли бы ему ничего не платить. Когда кого-нибудь делают Избранником, ему не платят деньги. Ему помогают, если нужно. Покупают ему книги, когда он сам не может их купить. Дают деньги, если ему нужно куда-нибудь поехать. А если у вас нет денег, то вы идете в церковь, идете к белым — все делаете, чтобы ему помочь. Это ваш долг перед тем, кого вы сделали Избранником. После того как он пожил в Новом Орлеане, люди начали замечать, что он стал равнодушен к церкви. Нет, в церковь он ходил и ничего против этого не говорил. Против он никогда ничего не говорил, а первое время, приезжая в поселок, ходил в церковь вместе с Линой. Но интерес к ней он потерял. Если он молился, то без прежнего жара, а как-то сухо, заученно. Старики в церкви не чувствовали в нем истинного духа. И они не присоединялись к нему, а тихо сидели и ждали, чтобы он побыстрее кончил и его сменил кто-нибудь другой. Иногда я пробовала поддержать его, но ведь если нет горения, его нет. Наверное, он и не отдавался молитве со всей истовостью, а молился просто потому, что этого хотела Лина. Кончит, а потом сидит и думает о чем-то другом.