Ирвин Уэлш - Резьба по живому

— А звать ее как?

— Фрэнсис Флэнаган.

Снова всплывают эти два новых имени. Франко наблюдает за Фрэнсис Флэнаган, которая переводит взгляд на кучку распальцованных малолеток. Интересно, они кентовались с Шоном? И есть ли среди них тот, чье имя он постоянно слышит: Антон Миллер?

— Доча Мо, — уточняет Терри. — Помнишь Мо Флэнагана?

Имя знакомое, и Франко кивает, припоминая шестерку из старой Литской бригады. В памяти сразу всплывает Саут-Слоун-стрит. Следующее воспоминание — о том, что Мо вовсю закладывал за воротник. Терри сообщает, что пару лет назад тот двинул кони.

— Доча в старика пошла. Жалко, потому как слаинькая вся такая, — жалуется он. — Но долго не протянет, это да.

Франко поглядывает на Фрэнсис Флэнаган, которая теперь разговаривает с двумя тетками постарше. Она и правда отличается хрупкой, порочной красотой: резкие скулы подчеркнуты зализанными назад волосами. Фрэнк ежится от холодного мелкого дождика, который просачивается все глубже под одежду. Вспоминает Калифорнию и бесстрастно думает о том, как же ненавидит эти места. Проверяет трубу из «Теско» — нет ли вестей от Мелани — и насилу набирает еще одно СМС, в котором пишет, что он сейчас на похоронах.

Собирается приличная толпа. Судя по тому, что он выяснил, Шон был мешком с наркотой, циклился на всяких мутных раскладах, но явно пользовался популярностью. Ну или, возможно, толпа привалила, потому что он был еще молодой. Можно быть полным уебищем, но если ты умер молодым, тебя типа прощают: у тебя еще была возможность измениться, пусть и несбыточная. Франко думает о самых первых своих похоронах — старый дедуля Джок Бегби: их бы можно было провести и в телефонной будке. За эти тридцать с лишним лет в крематории мало что изменилось. Те же функциональные здания и ландшафтные сады, заныканные в этот глухой, неприветливый уголок города. Нескончаемый дождь.

Потом он видит Джун, выряженную во все черное. Одежда смотрится недешево, как будто Джун и впрямь постаралась. Рядом ее сестра Оливия, которую можно узнать по фирменной задумчивой заточке. Он вспоминает, как один раз ее трахнул, когда она нянчила пацанов. Франко с Джун вернулись домой, и Джун, пьянючая, вырубилась прямо на диване. Франко взял ее и перенес на кровать, как мешок с углем. Потом вернулся в гостиную, кивнул на кушетку и сказал Оливии:

— Ну чё, поебемся?

Она ответила, что так нехорошо, но он возразил, что это ж просто ради кайфа. Оливия странно посмотрела на него, однако начала раздеваться. Он подошел к ней и подвел к кушетке, затем прыгнул сверху, молча, агрессивно повалил и отдрючил, грубо лапая за грудь. Все кончилось быстро. После этого она разревелась, а он пробурчал:

— Ебаный в рот, вы, телки, все мóзги мне проебали, — и ушел спать.

Оливия теперь располнела, но еще не дошла до такого нездорового ожирения, как Джун. Черные, безжизненные, как у насекомого, глаза на сальном осповатом лице таращатся на него с таким же выражением, какое было у нее тогда. По ее пухлому телу пробегает заметная дрожь. Пожалуй, это было не настолько противно, как тогда казалось, ведь молодость — это и есть буйно-заводное порево. Если о чем и стóит пожалеть, в этот список не входит то, как ты кому-то вдувал, тем более что эмоциональная связь в этом случае почти на нуле.

Собственная жизнь все больше раздваивается, будто его прошлое прожил за него кто-то другой. Дело не только в том, что он страшно далек от этих мест и окружающих людей: он и сам совершенно другая личность. Основные маньки и тараканы того чувака, которым он когда-то был, кажутся теперь абсолютно дебильными нынешнему обладателю его души и тела. Единственный мостик — это ярость: если его разозлить, он может почувствовать свое прежнее «я». Но в Калифорнии, при его теперешнем образе жизни, мало что может взбесить его до такой степени. Но это в Калифорнии.

Джун ловит его взгляд и подходит. Франко успел бы ее отпихнуть, если бы предугадал, что она обхватит его своими мясистыми лапами.

— Наш мальчик, Фрэнк… — жалобно голосит она, — наш ладный красивый мальчишечка…

Франко смотрит через ее плечо на каменную кладку на фасаде Зала прощания. От Джун так страшно разит куревом, что никаким духáм не перебить эту вонь. Если б он не бросил пить, вполне вероятно, блеванул бы после вчерашнего перепоя.

— Угу, тяжко, базара нет, — цедит он сквозь зубы. — Извини, я на секунду. — И он снимает с себя ее цепкие руки.

К счастью, появляется Майкл в темно-сером костюме, и Джун присасывается к своему второму сыну, пронзительно блея: