Дмитрий Пригов - Мысли

Но, собственно, о чем это я? О ком? Да именно что о себе. О себе в образе Голема в нашем совместном перформансе с Брускиным. Я был одним из четырех участников, который, собственно, ничего не видел, почти ничего не слышал, но только участвовал. Все действо я смог себе реконструировать только постфактум по рассказам внешних наблюдателей и фотографиям. Конечно, для сути самого перформанса не <���были> важны мои экзистенциальные переживания. Не важно, что чувствует и мыслит человек внутри сложноустроенного и тяжелого одеяния Голема, почти полностью изолирующего, экранирующего от внешнего мира. К тому же, в течение достаточно длительного времени, пока наряд-оболочка сооружался поверх меня во всей своей диковинной полноте, я стоял, почти полностью отделенный от сигналов внешнего мира, погруженный в себя и выстроенный только по основополагающим первичным антропологическим ориентирам — прямостояние, напряжение мышц и суставов, регулируемое дыхание. От внешнего <���мира> доходили только касания сотворяющего демиурга, временами чуть-чуть отклоняющие меня от вертикальной оси, заставляющие напрягать мышцы и менять ритм дыхания. К тому же, я и сам попытался выключить себя из всякого рода активной соматики и чувствительности, дабы легче переносить достаточно длительную процедуру нагружения меня сложной оболочкой искусственного подобия как бы Голема. Но, несомненно, этот квазиголемный предварительный опыт сказался на моем дальнейшем перформансном поведении как Голема-советикуса.

Да, именно что по сценарию я был Голем-советикус — метафора и метонимия сложноустроенного феномена советской власти и советского бытия как хранителей и наследников религиозно-апокалиптического русского сознания, традиций европейского Просвещения и массоидно-урбанистических перекроек европейского социума ХХ века. Странное сочетание, смесь, явленная в модусе магической драматургии соединения воли и телесности.

Ясно дело, что советский социокультурный проект не был явлением на землю некоего иносознания и иносуществования, но заложен в самой антропологической сути человека. Правда, может быть, впервые за всю историю человечества именно в феномене советского государства <���он был> представлен в своей эксплицированной чистоте и полноте (увы, видимо, на этой земле не в последний раз).

Да, человеку свойственно порождать монстров, овладевающих им самим. Вернее, он экстрагирует и интенсифицирует часть самого себя, навязывая ее себе как свое истинное назначение и бытие.

В перформансе и явлена была эта эйфория креативной воли, отделенная от телесной преизбыточности сотворенного феномена. Эти воля и телесность не соединились в рефлектирующее и осмысленно-волевое единство. Не вочеловечились. Ну и, понятно, когда разогнавшийся механизм пробужденной телесности попал в собственный ритм, он выскочил из кокона надетого на него чуждого волевого усилия. По знаку моего «породителя», пробудившись внутри нагроможденной поверх меня конструкции (впрочем, конкретный вид которой, как уже говорилось, смог оценить только после завершения перформанса), я ринулся совершать свой телесный танец, не общаясь и не адресуясь окружению и другим участникам перформанса, нисколько не соотносясь с внешней действительностью, но повинуясь только внутренним ощущениям и самореализующейся соматике.

Ну как остановить подобную человеческо-подобную стихию? Тем же самым магическим способом, но с обратным знаком — вынуть изо лба кристалл или стереть на него магическое животворящее слово-имя. Что и было сделано.

О чем бы следовало предуведомить западного читателя скромному производителю русско-советско-московских текстов? Ну, прежде всего, что этот роман является первой частью трилогии, посвященной испытанию трех типов искреннего европейского письма, — Мемуары, Записки путешественника и Исповедь (последняя часть еще не опубликована). Как легко заметить даже при весьма невнимательном и беглом прочтении книги, любой истинный, как бы истинный факт биографии и наблюдения моментально сваливается и со свистом уносится в безграничные пространства неодолимого фэнтези, что для русской мечтательной души свойственно, может быть, в чрезвычайной степени. Однако, как было отмечено, это все-таки испытание именно европейского типа письма. Россия же есть, может быть, и несколько специфическая, но все-таки неотъемлемая составляющая часть большого региона европейской культуры. Все конкретные социо-этнографические особенности и подробности, поминающиеся в романе, право, не стоят того акцентированного внимания, которое зачастую уделяют им при чтении подобного рода текстов. Так — детали, очаровательный орнамент, обаятельный колорит — не больше. В нашем же глобалистски разлетающемся мире, когда ориентальный Восток приходит прямо к нам на дом в виде чайна таунов, всякого рода гастролирующих трупп и телевизионных кинопутешествий, а буквально вчерашний день становится почти неразличимой историей и, в лучшем случае, предметом ностальгических переживаний и манипуляций, стоит ли придавать большое значение различным экзотическим мелочам? Ну, конечно же, стоит, но совсем-совсем в ином смысле, порой, неведомом мне и самому. И все здесь представленное и описанное, опять-таки, мне самому представляется почти что древнеассирийски удаленным и уже, практически, нераспознаваемым, выводимым наружу разве только некими неимоверными усилиями из архаических пластов пренатальной жизни. Сам удивляюсь — неужели я жил там, чувствовал и страдал?! Не верится! А ведь жил.