Дмитрий Пригов - Мысли

Она обладает обаянием жизненности, но именно это и делает ее очень ранимой и восприимчивой к внешним факторам существования.

GiF:В этот раз пришлось подкладывать что-то противопожарное под газеты?

Д.А.:Нет, просто инсталляция должна была выглядеть несколько по-другому — продолжаться на весь зал, чтобы зритель мог зайти внутрь нее, сесть на скамейку и смотреть. Но пожарные посчитали это опасным и запретили заходить внутрь инсталляции. Пришлось модифицировать, в результате чего получается, что не ты сам созерцаешь рельеф, а ты смотришь на кого-то смотрящего. Это картинный вариант, а не живой пространственный. Но эти изменения не зря — инсталляция должна меняться под нажимом случайностей.

GiF:Какова была ваша практика, и чем чревато вынесение инсталляции за пределы музейного зала?

Д.А.:Тогда это уже другой род искусства — либо инвайронмент, либо лэнд-арт. Я делал такие работы, но возникают другие проблемы — зависимость от погоды, что, в свою очередь, провоцирует модификации материала. На природе все нужно крепить жестко, нет такой прихотливости, которая достигается внутри помещения…

GiF:Какова легитимность инсталляции как самостоятельного жанра. Инсталляция как стартовая площадка для автора еще нуждается в оправдании?

Д.А.:Мое поколение действительно начинало с других жанров, оправданием инсталляции служило то, что если человек умеет рисовать, ему и инсталляции делать позволено. Но потом, когда она утвердилась как жанр и род деятельности, то теперь, конечно, в легитимации не нуждается, даже если автор работает только в этом жанре.

GiF:Если бы вы начали прямо сейчас писать роман?…

Д.А.:Я именно сейчас закончил третий…

GiF:О чем он?

Д.А.:Помесь фэнтези, бытового романа, детектива, научной фантастики. Большой, 900 страниц. Называется «Ренат и Дракон». Надеюсь, выйдет в НЛО.

GiF:Вам интересно прежде всего будущее? Вы не рассматриваете настоящее, не возвращаетесь к тому состоянию мира, когда вы начинали работать и откуда в ваше творчество пришли многие символы?

Д.А.:Меня не столько как художника, а как любопытного человека прежде всего интересует будущее, — скажем, проблемы новой антропологии. Клонирование, генная инженерия, если бы, например, привили человеку седьмое чувство… Все те проблемы, что раньше считались тотально утопическими либо проблемами культурной антропологии. Вот, скажем, попыткам советской власти создать нового человека противостояла непреодолимая на тот момент антропология. В христианстве были, конечно, опыты умерщвления тела, аскетизма, но полностью победить физиологию не удавалось. А сейчас последние биологические исследования говорят о возможности выйти на этот базовый уровень. Самое опасное, одновременно, самое интригующее — вмешиваться в физиологию человека, минуя все идеологические, мифологические, культурные построения.

Новые возможности художника, на мой взгляд, связаны также с новой физиологией. Для того, чтобы вырваться из круга постмодернизма, мне кажется, должен поменяться сам художник, не исключено, что физиологически. Тогда он будет видеть новые пути, по-новому воспринимать. Сейчас секулярное искусство дошло до предела нашего большого временного эона. Секулярному искусству уже сложно что-либо сделать — нужны принципиальные перемены, связанные не столько с новым направлением, сколько с принципиальным изменением понятия культуры. Подобным тому, как сакральное искусство получило кардинально иное восприятие после секуляризации искусства.

Конечно, всякое искусство питает ежедневная жизнь. Но она окружает каждого, а художниками становятся немногие. А известными — и того меньше.

До определенного времени для меня, как и для многих советских художников, языком искусства был конвенциональный язык традиционного искусства. Тем более, что образование в СССР было построено по образцу академического образования XIX века. Но по прошествии определенного времени очень многие стали испытывать некое шизофреническое несоответствие между языком каждодневной жизни, быта и условным языком искусства. Тогда и начались поиски реального взаимоотношения советского и общечеловеческого. То есть началась критика идеологического сознания и языка. В этом основное отличие от поп-арта, в котором была огромная доля восхищения окружающей дествительностью.