Дмитрий Пригов - Мысли

— Смотри-ка, Иван Иваныч умер, вон в гробу несут.

— Тише, тише, он еще об этом не знает!

Посему вечно живые и нависающие над нами образы-мифы наших великих предшественников в их прямо-таки гиперреальном актуальном присутствии в нашей жизни просто суть сложение многочисленных фантомов. В сумме они и дают виртуально-многомерный образ того же, к примеру, Пушкина, сложенный из фантомов литературного Пушкина, литературоведческого Пушкина, государственного Пушкина, советского Пушкина, эротически-бытового и анекдотического Пушкина. А поскольку всем писателям (независимо от их человеческой реально-телесной живой или мертвой наличности в этом мире) соревноваться приходится в сфере фантомности, то актуально как раз время не жизни, а существования мифа. И в этом случае давно умершие имеют некое преимущество. Хотя, тут сроки, очень большие сроки и давности имеют порой и губительные последствия — вообще забывают. Ой, тут все сложно и неоднозначно. Ну, и, конечно, о чем мы просто не упоминаем по причине само собой разумеющегося выноса за скобки, так это то, что в основе должны все-таки лежать некоего критериального уровня тексты или же культурные жесты, служащие основанием начала складывания мифа и фантома. Хотя впоследствии миф может и оторваться от текста и стать доминирующим. То есть даже больше и принципиальнее — тексты первичны, в сущности, только во временной последовательности, в то время, как в логической последовательности образ и миф художника первичнее и важнее его текстов. Вот ведь куда заехали!

Так что, куда едем, друзья? — не дают ответа.

Собственно, если смотреть в словаре, то тотальность — это полность, всеобщность. Предположение, что мои азбуки предлагают к использованию в сфере культурной и интеллегибельной некий новый тип тотальности, структуру тотального высказывания (в данном случае, некий тип подведения под одну систему с внутренне однозначно ориентированной аксиологией как приемов, так и наполнения), не несет в себе, как я понимаю, никаких инвективных понятий, но только квалификационно-определительные.

Повторяю, в данном предположении нет ничего ни оскорбительного, ни удивительного, чем это могло бы быть, скажем, лет пятнадцать назад — то есть в предположении, что постмодернистский автор являет некую новую форму тотальности. Тогда бы это было неуместно и неприятно для самого автора, так как формы тотальности, и языковые, и институциональные, были как раз основным объектом противостояния, да и подобное предполагало бы автора как художника ретроградного, в то время как постмодернистские устремления в то время были чертами новаций и радикализма. Ныне и сам постмодернизм, и его адепты давно миновали пору героического становления этого направления и находятся в поре своей подступающей классичности, отодвигающей их из сферы актуальности в прохладные и заслуженные (а иногда и не очень заслуженные) музейные и монографические пространства, превращая их в примеры и объекты для противостояния новым нарастающим и пока неопределенным типам и родам художественности и артистического поведения.

К тому же явить некую новую систему тотальности, утвердить ее в культурном пространстве и стать ее символом, именем ее обозначения, типа: как у такого-то — вещь весьма и весьма заманчивая с точки зрения завоевания культурного пространства и культурной памяти. Стать, например, неким новым Малевичем (пусть и более мелкого масштаба). Но мне все-таки представляется, что подобного рода суждения относительно жанра и структуры моих азбук не совсем корректно.

Во-первых, в нынешней ситуации в мире литературы и изобразительного искусства давно уже нельзя судить о каком-либо тексте, исходя из точки зрения тотальности самого текста, не принимая во внимание иные тексты и формы проявления автора. И если обратиться ко всему объему, мной проделанного и проделываемого как в сфере литературы, так и в изобразительном искусстве и в сфере перформанса, данные азбуки предстанут частным случаем, частным жестом в большом проектe длиной в жизнь.

Во-вторых, количество азбук, переваливших за сто, являeт такое разнообразие материала, в них впихнутого, такое разнообразие пользования самой структурой азбуки, что в сумме все это вряд ли дает возможность предположить некую общую возможность их тотально-однообразного покрытия действительности. К тому же, как мне кажется, нельзя не замечать огромное число деконструирующих, игровых и нарочито волюнтаристских элементов внутри самих азбук, ставящих под вопрос именно их тотальность.