Дмитрий Пригов - Мысли

А Ваши произведения мне по-прежнему нравятся. И то, что Ваши «теоретические» мысли так быстро устаревают для Вас самих, тоже хорошо. Возможно, это показатель быстрого движения. Возможно, вперед. Я, например, прошла ту фазу, когда все вертелось беспрерывно на 360° и «вперед» было везде. Теперь я понимаю, что это был всего лишь водоворот, а течение есть. То есть я верю, что можно двигаться в определенном направлении, и такое движение небессмысленно. Это еще не мистика, но уже и не атеизм.

Желаю Вам всего хорошего на пути к новому письму.

P. S. Еще немного о нашем «конструктивизме» и «отрицании бывшего до нас». Поскольку мы углубляемся, как Вы заметили, в старое, мы его более воскрешаем, чем отрицаем. Нам годится все бывшее до нас, абсолютно все, от протопопа Аввакума и первобытного мычания дикаря (или даже рева животных) до такого, я бы сказала, еще не бывшего, как Чичерин, чей «концептуализм» рождался на заре века [115] Чичерин Алексей Николаевич (1894, по другим данным, 1884 или 1889, Москва — 1960, Москва) — русский поэт-футурист и конструктивист, «конструктор книги», теоретик искусств. . У Чичерина столько неосуществленных идей, грозящих стать литературой нашего времени, что просто язык не поворачивается называть его «предшественником». Это писатель будущего, до которого нам с Вами надо еще думать и думать.

Я вообще не сторонница какого-либо нынешнего течения, тем паче такого уже изъеденного творческими мышами, как концептуализм. Этот стиль превосходен, он мне нравится, я его скушала, он уже переварился. Хотелось бы НОВЫХ идей, не отрицающих, но поглощающих старые (таковы все стоящие идеи).

Если у Вас есть такая идея — поделитесь.

…Не сочтите мое долгое молчание за что-либо иное, кроме как вполне естественную для нашего времени слабую реакцию организма на эпистолярное раздражение. Но думаю, что наши мысли, которыми мы обмениваемся в столь неинтенсивной (во всяком случае, с моей стороны) переписке, вряд ли устаревают за месяц-два, а в нашем возрасте (в отличие от шустрых на идейные пертурбации юных лет) так и годы навряд их состарят, вернее, вряд ли устареют их. Но все-таки одну обязанность перед собой я исполнил: это письмо будет датироваться все же 1982 годом.

Так вот.

Что касается вашей затеи создать глобальную систему, описывающую все возможные возможности искусства… Не имея ничего в принципе против подобного замаха (пафос любого замаха полон обаяния и внушает уважение, даже зависть), замечу, что в философии, эстетике, да и в более частных гуманитарных дисциплинах уже не один десяток лет (а в философии так уже более ста) как отказались от попыток создавать глобальные системы. Они, как правило, неравномощны предмету своего описания, так как описывают его нынешнее состояние и понимание его на нынешнем уровне, в то время как предмет живой и развивающийся. Простите за трюизм.

Такая вот вещь происходит с описанием искусства, основной пафос которого за последние 100–80 лет — это расширение, изменение, искривление границы, пролегающей (вернее, прокладываемой людьми) между ним и жизнью. Пафос расширения сферы искусства, прибавления к ней гигантских областей «неискусства». И, описывая искусство исходя из нашего нынешнего опыта, мы рискуем уже в следующий момент оказаться исследователями малого кусочка исследуемого предмета, так как в этот следующий момент граница «искусство — не искусство» может быть сдвинута, и открывшееся пространство может предоставить художнику возможности и способы сотворения произведений, нами не предсказуемые. (Кстати, тот же процесс и отнимает у искусства последовательно многие функции, казавшиеся раньше неотъемлемыми его атрибутами, как то в изобразительном искусстве: сакральность, похожесть, необходимость быть прекрасной вещью, а теперь даже и просто вещью.)

Так вот.

А мы живем во время, как мне представляется, весьма отличное от ближайшего предыдущего (с которым мы себя невольно, не отдавая себе даже отчет в этом, спутываем, идентифицируем), и отличное не в социальном или бытовом смысле (конечно, отличное и в этих смыслах, по они не предмет моего тутошнего рассуждения), а в смысле наступления момента осознания, что событие 1917 года не есть событие случайное в сфере культуры, но определившее кардинальные изменения, и даже не изменения, а смену. Началась другая культурная эпоха, и ее связь со всем предыдущим, сделанным на русском языке и в традиции русского изобразительного искусства, весьма случайна. Мысль весьма не нова, но и ее апологеты, и ее противники в те давние годы (да и в нынешние), к сожалению, мало поняли, к каким последствиям она приводит, что за конкретное содержание влечет она за собой.