Дмитрий Пригов - Мысли

Кстати говоря, допушкинская пора была отнюдь не варварской и именно в силу этого породила не одного его, ибо в его же время, то есть без его влияния, существовали такие неплохие авторы, как графоман граф Хвостов, Одоевский и т. п. А уж ранее Пушкина было и вовсе созвездие. Один Максим Грек чего стоит. А напряжение теоретической мысли было куда более ярким, чем в пушкинскую пору, которая в этом вопросе деградировала. Так что понятия варваризма и эллинизма чрезвычайно зыбки. Нить мысли беспрерывна, окружает Запад и Восток (тот же Максим Грек сколько ПРИНЕС на нашу землю), можно даже сказать, что нить эта курсирует между Западом и Востоком, ибо дело не в национальных одеждах, а в СУЩЕСТВЕ ИСТИНЫ, которой занимается искусство, а это существо бесплотно и, как нейтрино, пронизывает всю вселенную ПОСТОЯННО.

P. S. Еще раз внимательно перечла Ваше письмо — нам с Вами не о чем спорить, мы замечаем и понимаем искусство и его нервную систему — жизнь — почти идентично. Ибо конкретные результаты наконец-то вылезли на поверхность, искусство достигло стадии демонстрации себя. Его широкое распространение усиливает поле питания самого источника, и мы вправе сказать, что «болевые точки», как Вы их называете (я их довольно ясно вижу), обнажены. Костяк конструкции, порождающей искусство, а затем и жизнь, мне не то чтобы виден, но ощущается, и «мелкая», как Вы говорите, работа на уровне флексий, корневых сдвигов и т. п. кажется мне столь же важной, как и процесс сна в полете у бабочек. Чем более «мелок» процесс, тем яснее отражается в нем целое, то есть в более сжатом виде. Как говорил один мой друг вслед за многими мудрецами: «Все присутствует во всем».

Главное, на мой взгляд, осознать, что:

Мы активные компоненты искусства, а вовсе не сторонние наблюдатели его «состояния». Все уже давно поняли, кстати, что наблюдатель влияет на эксперимент самим фактом наблюдения. Покой и нетронутость — очень важные вещи.

Посему наблюдаемое нами искусство либо вовсе не оно, либо развивается БЛАГОДАРЯ нашим за ним наблюдениям.

Считая жизнь искусством, а мир — картиной, происходящее в эфире — музыкой и т. п., то есть, казалось бы, куда уж шире, необходимо помнить, на мой взгляд, что широта не в территории завоеванных областей (жанров), а в принципе интеграции всего, переплетения всего, в ОДНОВРЕМЕННОСТИ существования времени, предметов и идей. То есть я поняла, например, что красота природы — в безграничности, и ТОЛЬКО В ЭТОМ.

Моя же Система строго ограничена, иерархична, словно муравейник, хотя и имеет допуски, как и все законы в природе. То есть я поэт-эмпирик при всей своей любви к теории, без которой, на мой взгляд, нынешний поэт немыслим. Ибо ныне каждый человек — это натуральное хозяйство со своей собственной системой мироздания и глобальным пониманием искусства. Согласно моему лозунгу «Каждой стране — свое эсперанто!».

P. P. S. Кажется, к месту и времени будет поздравление с Новым годом Вас и всего Вашего семейства.

Дмитрий Александрович, внимательно изучив предисловие к СПРыХиндею (книга интерлюдий и фуг Хиндемита, где Вы сделали несколько ирфаеров), я поняла, что Хиндемит и Хетагуров, хотя и имеют нечто общее в фамилиях, — люди разного уровня, и фуги Хиндемита, сделанные по образцу фуг для хорошо темперированного клавира Баха, — цельное сочинение, предназначенное для неразрывного исполнения (то есть еще более цельное, чем «Хорошо темперированный клавир»), и, следовательно, нельзя было делить его на «порции» для ирфаерирования разными лицами, надо было поручить кому-либо одному. То, что получилось с Хетагуровым, то есть сборник, альманах (и получилось превосходно, даже я постепенно исправила свои неудачи), то в СПРыХиндее выглядит очевидным промахом. Ваши ирфаеры в нем превосходны, но они учитывают только визуальную специфику нотного материала, совершенно не принимая во внимание конструктивную основу как каждой фуги, так и цикла в целом. Вы работали со страницей, считая концом работы конец страницы и не учитывая, что развитие муз. мысли продолжается на следующих страницах, часто в той же фактуре (то есть и визуальная картина приблизительно та же), в полифоническом цикле чрезвычайно важна законченность развития. Вы же делали то же, что и в ирфаере, — визуальные страницы, собственные паразитические сочинения на любом куске чужого. Получалось превосходно, но, увы, не оптимально для данного объекта, ставшего для Вас платформой. Более того, иногда даже превосходное решение Вы обрывали на конце страницы, а не фуги (например, фуга А, стр. 58). Избранный Вами, на мой взгляд, неверный путь привел к тому, что 1 слой — хиндемитовский — Вам иногда приходилось чуть ли не целиком вымарывать, он мешал Вам, вместо того чтобы помогать. Лианное существование искусства второго слоя требует опоры, а Вы рубили сук, на котором должны были сидеть. Получилось, что Вы сидели на двух стульях, то есть только отчасти (и на очень малой) на Хиндемите, большая же часть Вашего труда напоминала обычную работу на пустой платформе. Вы не разглядели в Хиндемите соавтора, и притом весьма способного. То, что можно было надстроить, Вы предпочли перестроить, а постройка № 1 давала массу возможностей для включения ее целиком в постройку № 2. В итоге вышло бы стройное сочинение, а не уродливый симбиоз, насильственная пертурбация, возможная на любой основе, в любых условиях (то есть это куда более легкий и, на мой взгляд, неразумный путь). Я не виню Вас, ибо хорошие мысли обычно приходят поздно, я и сама пошла вначале по Вашему пути, то есть, не глядя на Хиндемита, сделала три первые страницы первой Прелюдии все по-разному и, конечно, ориентируясь на композицию страницы, и только ее. Но затем меня осенило. И дело пошло. Теперь я жалею, что не взялась за эту книгу одна. Был бы цельный цикл, вполне годящийся к исполнению каким-либо разумным дирижером будущего.