Дмитрий Пригов - Мысли

Однако, вышеописанная выделенная роль поэзии в культуре и ее привычный традиционный облик более уже не характерны для современной европейской поэзии. Нынче она вполне утратила свою позицию лидерства, а также привычные черты высокого глаголения, столь пафосно сохранившиеся и все еще, правда, неизвестно как долго, сохраняющиея в пределах русского поэтического поведения и жеста. Нынче в западной поэтической практике не встретишь ни размера, ни рифмы. А если и встретишь, то весьма и весьма редко, зачастую просто как знак указания на осознанную позиционную и жестовую архаичность либо, наоборот, на низкий жанр — кафешантанную, например, куплетность. Основной стихотворный поток представляет собой некие общепоэтические рассуждения, слабо ритмизированные риторическими фигурами и интонационной игрой. Они более апеллируют к логике, красоте и экономии высказывания, нежели к суггестии, магии ритма и звуковых повторов. Сами же поэты не являются сколько-нибудь заметными фигурами в общественной и культурной жизни. На всякого рода значимые и престижные культурные мероприятия приглашаются скорее поп-фигуры, художники, культурологи да прозаики. Занятие поэзией утратило свои прежние престижность и значение, превратившись либо в сугубо академическое <���занятиe>, либо в способ заполнения свободного времени, уступив роль экстатических магов поп- и рок-звездам, а философских и эзотерических мыслителей — прямым профессионалам этого дела. Ну, я говорю, конечно, не об отдельных случаях высокой европейской поэзии, которые и поныне отмечаемы высокими наградами, например, Нобелевской или некоторыми другими престижными премиями и наградами. Редкие счастливцы, увенчанные сими неземными почестями и лаврами, принимаемы в самых высоких и престижных домах и офисах. Но мы не об этих удачниках и небожителях. Мы об основной трудовой или просто развлекающейся массе стихослагателей и об общей тенденции.

Однако, к счастью, все вышеперечисленное высокое и экстатическое в полной мере (ну, почти в полной) сохранилось еще в российской поэзии — как ее до сих пор выделенное положение среди других родов культурной деятельности, так и сохранение в ее пределах привычных форм существования. Причин тому несколько.

В сохранении традиционного типа поэтического письма существенную роль сыграли сами свойства русского языка. По подсчету исследователей, до 70 %, а, возможно, и 75 %, или даже все 80–85 %, хотя нет, скорее, все же первопомянутые 70 % повседневных разговорных выражений ритмизировано в виде ямба (ну, может быть, поменьше-побольше, я не силен в статистике, хотя имею некое особое тайное злостное пристрастие ко всякого рода неконвенциональным подсчетам и научным терминам — но это совсем другой разговор). То есть русский народ, сам не подозревая того, всю жизнь только и делает, что говорит стихами, — так что грех нам уж, взявшимся за перо, специфическим образом и со специфическими целями не говорить в рифму! Я имею в виду говорение в рифму в пределах стихов, отнюдь не в пределах данной статьи, что было бы просто нонсенсом, нарушением конвенциональных правил жанрового поведения и простой узурпациeй прав высокого вдохновенного поэтического говорения. Хотя, должен заметить, в недалекие времена (условно, недалекие — лет 200–250 назад) все это вполне могло быть изложено и в рифму, и с соблюдением размера, и с использованием всевозможных поэтических уловок и тропов. Ну да это было давно.

Так вот, помимо помянутого богатства словесных окончаний, флексий, нефиксированное ударение, редукция гласных на концах слов порождают неимоверное богатство рифм, которые в других западных языках истерлись и истощились к концу XIX века. Это не я говорю, то есть я, но не от своего не вразумлённого и неосмысленного имени, — так говорят люди науки. И я им верю. Да и не имею оснований и права не верить. И вам советую.

К тому же, неразработанность до последнего времени языков философии, богословия, юриспруденции, публицистики (как и неразвитость самих этих институтов в российской социальной действительности) потворствовала не логическо-терминологическому восприятию языка, но магическо-назывательному, что, по сути, и есть основная функция поэзии. Кроме всего прочего, так называемый феномен русской интеллигенции, помимо всяких иных аспектов ее существования и способов объявления, ее самоидентификации и определений, классификации со стороны, восхвалений и обвинений в ее адрес, был результатом ситуации, да и сам впоследствии порождал ситуацию некого размоложенного, так и не могущего и до сих пор почти не смогшего кристаллизироваться ясного организма государства как суммы и содружества различных социальных институтов. Соответственно, социально и профессионально размытая страта интеллигенции заняла промежуточную позицию между политической властью, как правило сконцентрированной в сословно-узкой страте правящего класса, и прочим населением, служа как бы медиатором между ними. Транслируя претензии власти народу и, наоборот, народа к власти, она стала эдаким народом перед властью и властью перед народом, обретя обе амбиции — властные и сущностные. По причине этой медиации, преимущественно вербальной, в обществе образовался высокий статус человека пишущего и говорящего. А поскольку поэт есть человек свободной и ничем не отягощенной чистой вербальности par excellence, то отсюда следует и естественная выделенность позиции поэта. Собственно, не столь интенсивно, но подобный же процесс был характерен и для всей европейской культуры, до поры развития разветвленной и сложноорганизованной сети социально-общественных институтов с их собственными разработанными языками и способами независимого существования в обществе и медиации между властью и населением. В России же этот процесс задержался, и страна до сих пор являет странную картину достаточно архаически структурированного общества с вкраплениями полуопределившихся современных институций, новейших достижений мировой урбанистической культуры и продвинутой науки и техники.