Дмитрий Пригов - Мысли

— У вас нет рыбы? — У нас мясной отдел. У нас нет мяса. А рыбы нет в рыбном отделе, — корректный и мощный ответ.

Заметим, что, конечно же, чисто логическое расчленение на многие уровни цельного и простодушного явления художника в культуре — вещь несколько искусственная. Естественно, что практически все проблемы и задачи, проявляющиеся на одном уровне, в модифицированном виде проявляются на любом другом, как бы стянуты на него при определенной акцентации именно на данный уровень и могут быть при желании с него считаны. Так, например, вышеназванная проблема явления нового писательского поведения, позы, образа на уровне текста вполне может быть определена, как это было принято говорить в традиционном литературоведении, в виде появления нового литературного героя. Просто в наше время сам автор становится литературным героем, вернее, сливается с ним, вернее, почти сливается.

И, пожалуй, можем мы заявить под конец почти утвердительно, с большой степенью вероятности: единственным уровнем, определяющим Художника специфически, на который не может претендовать никто иной в пределах конституированной культурной деятельности (на который не может претендовать никакой иной деятель никакого иного рода культурной и социальной активности), есть уровень явления абсолютной свободы. Естественно, под именем Художник мы имеем в виду генерализированного художника, включающего в себя и поэта с его конкретной поэтической деятельностью и активностью, чья специфичность и отличие от уровня пластического воплощения в других родах художнической деятельности на данном уровне уже не имеют значения и не прочитываются, объявляясь на более низких уровнях художнического бытования и объявления в культуре.

Так вот, мы имеем в виду, что в пределах художественной деятельности художнику позволено абсолютно все. Даже больше — от него именно требуется явление этой Абсолютной Свободы, дабы не изменять основному принципу своего служения. Однако при одном условии: это не может быть вынесено из сферы культурно-эстетической деятельности и перенесено даже в близкую и легко спутываемую с первой — сферу социокультурную, скажем, культурной политики. Недопустимо также перенесение подобных жестов абсолютной свободы в область политических призывов и манифестов. Все это будет нарушением чистоты служения и как бы негласно заключенного договора, конвенции с обществом и социумом. Как, например, воину-солдату позволено то, что запрещено всем другим членам социума, — убивать себе подобных. Но это дозволено ему только в пределах жестко описанной сферы и способов его служения. Если же он убивает как частный человек — он простой убийца.

В наше время, когда деятельность художника покидает исключительные пределы текста (где она раньше существовала согласно известному принципу: автор умирает в произведении, — перемещаясь в другую сферу, где существует по новому принципу: произведение умирает в авторе!) и начинает проявляться в разного рода акциях, перформансах, поведенческих жестах и проектах, весьма сложным сделалось различение между поведением культурно-эстетическим (в котором и положена, собственно, художническая деятельность) и поведением социокультурным (являющимся уже зоной проявления общественных и политических амбиций, а также зоной объявления общественных и политических деятелей). Здесь обнаруживается много проблем и в самих способах определения границ этих зон, и в сопутствующих постоянных амбициях и желаниях самих художников переступить вышеназванные границы. Кстати, думается, это одна из причин, по которой Платон отказал поэтам в праве быть жителями и гражданами идеального государства. Но мы с вами, надеюсь, не будем столь категоричны и жестоки. Собственно, в том и есть наша с вами задача как наблюдателей, читателей и исследователей — определять и прочерчивать эти виртуальные границы как внутри собственного понимания, так и, по возможности, по всему пространству культурной деятельности.

Собственно, ничего экстравагантного и исключительного, как это до сих пор представляется деятелям и потребителям традиционно-конвенциональной литературы (а в России, по специфическим культурно-историческим причинам, так и особенно), в визуальной и сонорной поэзии нет. Понятно, что неоткровенно и неманифестированно, в редуцированном виде и то и другое лежит в самой актуализации языка через акт говорения или графическо-буквенного запечатления. Да и вообще, каждый акт поэтического высказывания как бы все время мерцает между двумя этими крайними полюсами — сонорность и графичность, — аккумулируясь, в результате, в виртуальной области смысла. В каждом акте поэтического высказывания наличествует комплекс «сонорность — версификационность — сюжетность — визуальность». Как правило, смысл и значение этого высказывания, мерцая между ними всеми, стягивается на одно из них, репрезентирующее их всех по преимуществу. Традиционная поэтическая практика, как правило, все стягивает на версификационно-содержательный уровень, оставляя два других в достаточно вырожденном, служебном состоянии и качестве. Ясно дело, что сонорность и визуальность, проявляя свою доминацию, воспроизводят подобную же драматургию взаимоотношения с прочими элементами и уровнями. Но именно мерцание значения между этими элементами поэтического высказывания и создает его странную, многозначительную, не редуцируемую ни к одному из них ауру, когда высказывание превосходит самое себя. Верлибр же, например, объединяя в достаточно выраженном состоянии блок «сонорность — версификация — графика», создает напряжение и мерцание в его соотношении с прозаическим сюжетно-повествовательным модусом и способом развертывания текста.