Роберто Котронео - Каллиграфия страсти

Он уже сделал движение, чтобы проводить меня, но тут я заметил странный механизм, никогда доселе не виданный: неширокое длинное деревянное сооружение, похожее на фортепианную клавиатуру, с двумя педалями, как у фисгармонии. Львиная доля механической части была представлена деревянными палочками, расположенными в ряд, как клавиши. Джеймс заметил мое любопытство: «Это механический пианист с духовым приводом, — сказал он, — видите деревянные палочки? Они играют роль механических пальцев. Вот эта штука придвигается к клавишам, потом двигаются педали, воздух проходит через тонкий манильский картон, как в губной гармонике, и с помощью сложнейшей пневматической системы движет эти восемьдесят восемь деревянных пальцев, ударяющих по клавишам фортепиано со всевозможными оттенками. Для этого инструмента у меня тоже есть валики, может быть, даже этюд ор. 10 № 12 Шопена».

«Нет, только не это!» — тихо вырвалось у меня, пока я глядел на бездушное механическое чудище. И подумал о словах моего друга: «Это — как если бы из меня вырвали душу и оставили только ее тень. Вот я и воспроизвожу звуки, уже кем-то сыгранные, запечатленные на валиках»… Он вовсе не выражался как дилетант, мой друг Джеймс, и прекрасно это знал.

Музыка всегда была для меня подарком доброго Бога, плодом Его творчества в один из семи дней Творения — как животные, растения, солнце, луна и звезды. Если и есть основание не верить в существование Бога, то это основание — непереносимо глубокая немота Вселенной. В детстве, глядя на звезды, я думал не только о том, что они прекрасны и заполняют небесный свод, но и о том, что эти удаленные на миллиарды километров огненные шары беззвучны и немы. Музыка не распространяется в пустоте, и только воздух, предметы — то, что может вибрировать, — обладают своим звуком. Я разглядывал планеты, представлял себе их медленное вращение в мире темного «ничто», вспыхивающего далекими отсветами, и думал, что никакая музыка не смогла бы прервать эту драму безмолвия, обреченную длиться миллионы, миллиарды лет. И утешить может лишь присутствие Мастера, Бога, способного разрушить этот ужас. Пусть Бог существует хотя бы как голос, как нота, способная на несколько мгновений прервать вечную немоту Вселенной, ее звездное безмолвие.

Сегодня я начинаю допускать, что Бог все-таки существует. На эту мысль меня натолкнули астрофизики. Они объяснили, что Вселенная звучит. Существует глубинный шум, который можно услышать и воспринять с помощью радиотелескопов. Раньше звезды «виднелись», теперь они еще и «слышатся». Мне, однако, трудно было привыкнуть к этому. Столько лет мои звезды и планеты двигались в мире без звука, как фигуры плоскостной геометрии без третьего измерения. И я сразу почувствовал себя равносторонним треугольником, который очутился в мире объемных фигур — многогранников, конусов, цилиндров, пирамид. Что же это за звук, глубинный рокот Вселенной, и какой музыкальный инструмент мог бы его воспроизвести? Конечно, не фортепиано, не арфа и не любой из струнных. Барабан, непрерывная барабанная дробь? И это не годилось. Помню, я остановился на чем-то вроде валторны или бас-саксофона. Всего одна нота, очень низкая, тяжеловесная, медленная, как масляное пятно, обволакивающее Вселенную, не растекаясь на рукава и ручейки, а постоянно сохраняя форму, как лавина в замедленной съемке. Таков для меня звук Вселенной, оправдание существования Бога. Ведь главное не в том, что Он создал планеты, звезды и человека, а в том, что Он, разумный и гениальный, постигнув бесконечность и населив ее, ощутил потребность дать ей в утешение звук. Хотя бы один, простой и примитивный, как одноклеточное существо, как звуковая амеба.

Какова же эта нота Бога? До, ре, ми-бемоль или фа-диез? И если это не одна нота и не шум, то, может быть, что-то более сложное? Трезвучие, септаккорд, пассаж, повторяющийся в бесконечности и ротирующий сам себя, как те круговые пентаграммы, что встречаются в современных партитурах? Они похожи на диски и не имеют ни начала, ни конца: их можно сыграть, начав с любой ноты. Тогда Вселенная имела бы свою тональность, вечную и постоянную, и, нащупав эту тональность, можно было бы войти в согласие с мирозданием. Меня разочаровала бы, например, Вселенная в до-мажоре, она была бы слишком определенной. А Вселенная в минорной, ночной тональности — слишком печальной. Может, лучше всего Вселенная звучала бы как аккорд. Я предпочел бы увеличенное трезвучие, составленное из очень простых нот: до, ми, соль-диез. Верхний звук, соль-диез, раскрывает аккорд, посылая его в бесконечность и вызывая ощущение углубляющейся Вселенной.