Бруно Апиц - Повести и рассказы писателей ГДР. Том I

— Гитлер капут, выходи, камрад, выходи!

— Я не хотел, — бормотал солдат, — кептен, скажи хоть что-нибудь. — Над головой солдата задребезжало стекло. Он увидел флаг с красным крестом, белый халат и красное лицо. Краснолицый кричал:

— Спасибо, камрад! Сердечный привет от нашего самого маленького пациента. Ты слышишь его?

Солдат склонил набок голову и прислушался. Издалека донесся тоненький детский голосок. Его перекрыл суровый незнакомый бас:

— Давай, камрад, давай!

Солдат, подняв руки, медленно пошел навстречу голосу. «Ребенок, — подумал он, — может, ранен не опасно. — Внезапно он остановился. — Постой-постой, что это было?.. Подвал, женщина, кукла… Я сломал ее, а глаз… Ну конечно же, я положил его в карман, в правый карман брюк».

— Руки вверх! — прогремел бас. — А ну, фриц, быстрей!

— Да-да, конечно, — ответил солдат, — одну минуту, не мог же я его потерять. — Пальцы наткнулись на что-то твердое, круглое. «Ну вот, — вздохнул он, — так это и началось…» — подумал он.

Когда он разжал руку, из нее выпал глаз куклы и покатился по мостовой.

Перевод Н. Махвеладзе.

Что же было в тот майский вечер два года назад? Ульрих Вегенер, стоя на улице, пытался возможно точнее воскресить в памяти все происшедшее, втайне надеясь, что тот вечер ярким лучом сверкнет над унылой вереницей дней и одарит всех светом, теплом, надеждой на лучшее будущее. Но воспоминания были такие же бесцветные, как и все, что тогда происходило.

В тусклом свете двух свечей из эрзац-воска Вебер, Дилленберг и Брем сидели за столом в душной землянке и, как всегда по вечерам, резались в скат уже несколько часов подряд, до одури, до тихого помешательства. Молчаливый Янцен, настоящий книжный червь, снова сумел выудить в ничего не стоящей ротной библиотеке стоящую книгу и теперь сидел, углубившись в чтение, слепой и глухой ко всему, что его окружало, довольствуясь скудным светом, оставленным ему картежниками. Сам же он, Ульрих Вегенер, пятый обитатель землянки, сидел на своей табуретке, бездумно и неподвижно уставившись в одну точку, томясь бессмысленностью своего существования. От этого вдвойне давал себя чувствовать голод, который терзал всех их с тех пор, как остров оказался отрезанным от мира и всякий подвоз продовольствия прекратился.

Вдруг кто-то распахнул дверь и крикнул срывающимся голосом:

— Капитуляция! Война кончена! Только что передали по радио! — И понесся дальше сообщать эту весть другим.

Вебер, Дилленберг и Брем, досадуя, что им помешали играть, подняли головы.

— Что такое? Капитуляция? Ну да… Конечно!.. Вебер, тебе сдавать. Пятнадцать! Тридцать! Я пас! — И они опять углубились в игру, продолжая все так же монотонно хлопать по столу картами.

Ульрих, которого слово «капитуляция» поразило как громом, в первые секунды был сам не свой, его словно оглушили. В страшном волнении он растерянно посмотрел на игроков. Те его не замечали. Он поискал глазами Янцена: его не было на обычном месте, на табурете лежала раскрытая книга… Ульрих порывисто встал и вышел из землянки.

Ночь была торжественно прекрасна — звездная, мягкая. Вот, значит, и конец… Конец всему — вечному напряжению, скотской жизни, казенной муштре, назидательным разглагольствованиям о конечной победе; подмене настоящего дела никчемной суетой, всей этой карикатурной игре в солдатики и войну, — конец медленному умиранию людей, запертых, как мыши в мышеловке, на блокированном острове. Конец — но ничего из того, что в исступленных мечтах об этом дне рисовало воображение, разумеется, не произойдет… Никто не напьется — на обесцененные бумажки, именуемые солдатским жалованьем, ни один из местных жителей не дал бы и четверти литра вина. Никто не съест своего неприкосновенного запаса по той простой причине, что, вопреки всем угрозам, он уже давно съеден. Никто — Ульрих в ту минуту осознал это с горчайшей ясностью — с радостным возгласом не швырнет в канаву свой противогаз и не отхлещет по щекам ненавистного фельдфебеля, который измывался над подчиненными. Нет, ничего этого не произойдет…

А он сам, Ульрих? Что делал он сам? Стоял под звездным небом теплой ночи и судорожно искал в собственном мозгу какую-нибудь потрясающую мысль, старался настроиться на торжественный, возвышенный лад. Но он испытывал лишь чувство слабости и голода, постоянных спутников бытия на этом острове, которые замедляли биение сердца и дыхание, как у зверей в зимнюю спячку, убивая все чувства и мысли.