Бруно Апиц - Повести и рассказы писателей ГДР. Том I

Теперь нечего было опасаться, что жену Пауля охватит бурное отчаяние, что она будет выкрикивать хулы и проклятия, как при известии о гибели сына. Она не переставая шевелила губами, но не произносила ни слова. Внутри у нее все дрожало, но снаружи ничего не было заметно. Она только растерянно шарила вокруг себя.

Шанц поднялся наверх. Герман видел, что и у него все внутри похолодело от боли и горя. С тех пор как Пауля взяли в армию, Герман и Шанц делали попытки сблизиться, но только сейчас, во время этого горестного посещения Боландов, могли они попристальнее вглядеться друг в друга. Они обменялись кивком и поняли, что, невзирая на все, это самое подходящее место и время, чтобы незаметно условиться о следующем свидании. Им все еще чудилось, что Пауль вот-вот просунет между ними голову и дважды кивнет или насмешливо проворчит себе что-то под нос.

— Они идут, — сказала Мария.

Она проснулась раньше Германа. Заслышав приближающиеся шаги, она приподнялась в кровати еще до того, как позвонили. Герман нередко лежал целые ночи без сна рядом с крепко спящей женой, ловя каждый шорох и рисуя себе приход палачей; и когда все потом стихало, он еще долго мучился мыслями о том, что будет с женой и ребенком, если его заберут.

Носился он и с мыслью о бегстве, когда два месяца назад вдруг арестовали младшего Абста. Парня пытали, и он мог в конце концов выдать, от кого получал указания, а если его огорошили, сказав ему напрямик, что он принадлежит к подпольной группе, то он мог назвать и ряд имен. Но Абсту, видно, удалось уверить их, что никто его не подучал. И что те разговоры, за которые его взяли, он вел по собственному почину. Ведь потом больше никого не тронули. Герман частенько спрашивал себя, правильно ли они сделали, что сразу приняли и Кресса. Верно, он дважды выдерживал испытание, но будет ли такой человек молчать до конца? Уж скорее можно ждать от Абста, что он не уступит своим мучителям, что у него достанет на это изобретательности и чисто физической сопротивляемости. А на что могли пригодиться такому человеку, как Кресс, его насмешливость и холодность, если вопрос шел о жизни и смерти и уже нельзя было ограничиться искусным лавированием по гладкому льду?

Такому тяжелее потерять жизнь, чем тому же Абсту; жизнь Кресса полна удовольствий. А перед собой он будет оправдываться тем, что все равно ничего не выйдет. Герман как раз думал о Крессе, когда звонок прозвонил у его двери так, как он звонит, когда кнопку нажимают большим пальцем. Герман понял мгновенно, что бежать некуда: деревня, наверное, оцеплена. А если выпрыгнуть в окно, выходящее на Рейн? Нет, он отлично знал, что наискось от его дома пункт, где уже с месяц дежурит наблюдатель. Да и луна светит слишком ярко — полная луна, на которой можно сосчитать все пятна и извилины.

Он сказал, стараясь быть как можно спокойнее:

— Открой, Мария.

Глаза Марии округлились и потемнели. Она сказала:

— Мы переедем с малышом к родственникам на Таунус.

Герману уже некогда было удивляться ее словам. Но в одно мгновение ему стало ясно, хотя он еще не понял всей важности этого открытия: его жена уже давно готовилась к тому, что должно было сейчас произойти. У нее уже возникли свои планы. Значит, она втайне догадывалась, что он не просто молчаливый и для ее молодости слишком спокойный человек; но сейчас эта проницательность не удивила его и даже не показалась странной — у него уже не оставалось времени для таких чувств. Белым конусом света из карманного фонаря, направленным на кровать, Марию осветило с ног до головы, точно и мгновенно — чтобы не нарушить затемнения. Три слова: «Идите за нами», — провели три черты, может быть, навсегда перерезали тремя складками лоб Марии, который был до сих пор безупречно гладок и круглился, как яблоко. Пряжки поясов поблескивали на трех мундирах, более черных, чем темнота комнаты. Мальчуган приподнялся. Его кровать стояла в ногах большой кровати. Он был еще слишком во власти сна и ничего не мог понять, а когда он стал спрашивать отца, того уже не оказалось. Мария слушала, как машина удаляется по деревенской улице. Она заставила ребенка снова лечь. Она выбежала на крыльцо и стала смотреть вслед автомобилю, хотя смотреть было уже не на что.

А Германа везли по той же дороге, по которой он из года в год ездил на работу. Он уже не думал о том, что осталось дома. Ему чудилось, что он вышел оттуда не десять минут назад, а в неизмеримой давности, какой исчисляют движение звезд. Ему чудилось, что за полицейской машиной следуют незримыми толпами три смены его товарищей. Он вскинул глаза на темный угловой дом, и ему показалось, что между тюлевыми занавесками появилась голова фрау Боланд, как утреннее солнце, в венце белых косм. Она кричит ему: «Сию минуту выйдет!» Он взял себя в руки и принялся обдумывать возможные вопросы и подходящие ответы. Его арест — не результат слежки, для этого организация их группы слишком тщательно продумана: связного каждый раз меняли. Не предал ли его кто-нибудь из своих? Он еще раз спросил себя: «Кресс? Неужели это возможно?» Он никак не мог связать это имя с предательством. А почему, например, не Бенч? Ведь он уже однажды не выполнил своего обещания. Почему не маленький Антон? Он был верен, но еще молод и глуп, и ему, может быть, сумели развязать язык. Почему не Абст-младший, за которого поручился старший? Или Гартман, отпущенный из концлагеря? Человек в партии с юных лет, неужели они могли его сломить?