Бруно Апиц - Повести и рассказы писателей ГДР. Том I

— Мне уже все рассказали. А я-то думал, его неведомо за что забрали. Нацисты, наверно, от гордости чуть не лопнули, что в точности до всего докопались. Если бы они могли, они и Пауля с удовольствием вытащили бы из братской могилы. Они, наверно, пожалели, что имеют власть только над живыми. А на самом деле и над живыми-то эта власть была вовсе не безгранична. Еще многие, кроме меня, были в курсе. А некоторые хоть сами не участвовали, но помалкивали. Герман не через них попался.

— А я думала, — тихо сказала Мария, — его кто-то выдал.

Она спрашивала мало. Шпенглер сам пересказал ей все, что товарищи сообщили ему о раскрытии этого дела.

После посещения Шпенглера Мария не почувствовала себя счастливее, а только немножко спокойнее. До сих пор при каждом взгляде людей и каждом слове она думала втайне: «Один из вас выдал Германа». Это черное предательство отбрасывало тень на всех. Жизнь, конечно, не стала легче, но она стала более ясной и четкой. Люди вокруг нее, с которыми ей приходилось жить, и белье стирать, и ходить за провизией, были по большей части и не слишком хорошие и не слишком дурные люди. Но их добродушные или печальные лица в сравнении с лицами мертвых все казались серыми.

Вероятно, было среди них все же и несколько по-настоящему дурных, а иногда попадался кто-нибудь по-настоящему хороший; таким был Герман, а может быть, и вот этот гость.

Шпенглер ушел из дома Германа расстроенный. Герман был ему очень дорог; всю эту неделю он разыскивал тех немногих, кто был ему особенно дорог. Он разыскивал их, как ищут в болотных дебрях какую-нибудь точку опоры, в дебрях отчаяния и безысходности, нужды и усталости. Уже с детства, с тех пор как отец вернулся после первой мировой войны, Шпенглер был свидетелем того, что его страну красили в самые разные цвета — то она была серо-желтой и серо-голубой, то коричневой и черной, а теперь, когда он вернулся, — цвета хаки. Два города, между которыми он вырос, казались ему раньше ужасно древними, вечными, как созвездия. Теперь от них остался только пепел и прах. И хотя он за последние годы видел много разрушенных бомбами городов, сейчас у него было такое чувство, точно погасли два созвездия, уже сверкавшие, когда он родился. Только Рейн все так же нес свои неизменные воды под разбитыми мостами, и ему было все равно — отражать ли зубцы и башни или прибрежную гальку и каменные обломки. Люди смотрели на незнакомого солдата то равнодушно, то разочарованно, то с надеждой, то с презрением. Многие совершенно иначе представляли себе освобождение. Они воображали, что свобода — это флаг, который можно поднять над завоеванным городом; они надеялись, что при всех условиях они будут свободны от всего, что их мучило. Не только от гнета последних двенадцати лет, но и от гнета тридцати, от гнета ста, тысячи лет. Они не предвидели того, что это освобождение снимет с их плеч только небольшую часть гнета и они просто передохнут и расправят онемевшие члены, чтобы идти дальше по непреложному, трудному пути.

После того как Шпенглер наслушался разговоров о том, что теперь стало лучше, а что осталось таким же скверным, как прежде, кто сидит на своем месте, а кто не на своем, и узнал еще кучу самых диковинных вещей, он затосковал по тем немногим людям, которые могли понять и разделить его взгляды. Он отправился в Шмидхайм к Францу; там он узнал, что после Сталинграда Франц значился в списках убитых. Он пошел в Костхайм к Боландам. В их квартире жили какие-то неизвестные люди, а жена Пауля давным-давно переехала во Франкфурт к родным. Случайно он встретился с Шанцем, которого знавал раньше. Он помнил Шанца отчаянным, задиристым малым, с которым у него не раз бывали столкновения. За эту короткую встречу он не нашел в нем никакой перемены. Шпенглеру показалось, что, несмотря на тяжелое увечье, Шанц старается держаться так же высокомерно и пренебрежительно, как раньше. Он еще не знал, что на Шанца это находит особенно тогда, когда спрашивают о Пауле или Германе. Эти разговоры причиняли Шанцу такую боль, для которой не было слов, и он поневоле впадал в прежний тон, как наиболее для него привычный.

Вначале Шпенглеру не приходилось долго раздумывать, с кем ему хотелось бы повидаться в первую очередь. Но вскоре он понял, как одинок. И теперь ему надо были сперва подумать, с кем стоит встретиться, а с кем — нет. Он мысленно представил себе целую вереницу людей. В конце концов перед ним возникло лицо Кресса, инженера, с которым он когда-то вместе работал на заводе. Но Шпенглер представлял себе его лицо не таким, каким оно обычно бывало в те дни — прищуренные глаза, насмешливо сжатый рот, — таким, каким он видел его всего лишь мгновение — потрясенным и глубоко взволнованным, без всякой насмешки и презрения, таким, каким его не видел никто, кроме Шпенглера, оттого что Шпенглер обещал Герману внимательно наблюдать за инженером Крессом, когда тот будет проверять гранаты.