Бруно Апиц - Повести и рассказы писателей ГДР. Том I

Луна и звезды уже побледнели. Теперь они ехали по улицам Франкфурта. Герман думал: «А может быть, все-таки Шанц?» Пауль привлек его. Пауль был за него готов голову дать на отсечение. Шанц инвалид, но разве это гарантия? Насмешливость и злость этого парня можно ведь объяснить и другими причинами. Жизнь потеряла для него всякую цену — его собственная, а может быть, и жизнь других людей.

Когда Германа ввели в одну из комнат гестапо — тихая комната с окном во двор, полная мягкой тени от липы, — солнце уже начинало светить над праведниками и грешниками. Сидевший за письменным столом однорукий человек в увешанном орденами мундире насмешливо приветствовал Германа единственной рукой. Он казался гораздо моложе Германа. Сравнивая арестованного с лежащим перед ним описанием, он улыбался, будто превращение этих букв в плоть и кровь чрезвычайно забавляло его. Герман напряженно ждал первых слов. При свете маленькой лампочки он видел собственную тень на бумагах, где было изложено его дело. Однорукий смотрел на Германа так, как будто тот в нужную минуту свалился к нему прямо с неба. Он сказал:

— Что же, сынок, вот мы наконец и встретились.

Герман молчал. Он пытался прочесть в этом лице как можно больше, чтобы построить свои ответы применительно к этому человеку. Однако на молодом и, несмотря на увечье, румяном лице следователя он заметил только насмешливую, ничего не говорящую веселость. Сердце Германа билось спокойно, и голова была ясна. Только в ушах продолжался легкий звон, так что ему даже на миг показалось, словно где-то далеко отсюда опять нажали кнопку звонка. Однако звук не ослабевал, а, наоборот, усиливался, и Герман решил, что это может быть только смерть, которая кружит все ближе и ближе. Он подумал: «Говорят, они могут довести человека до того, что он выдаст, чего не хочет выдавать, но я этому не верю».

— Вы — Герман Шульц?

— Да, — сказал Герман.

Следователь наклонился вперед. Видимо, очень довольный, он сказал вполголоса, напряженно всматриваясь в лицо арестованного, чтобы уловить, какое действие окажет его неожиданное заявление:

— Вы обвиняетесь в том, что двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года в своем цеху на заводе, где вы работали, активно поддерживали саботаж и скрывали его.

Он не сводил глаз с лица Германа; он никак не мог себе объяснить то, что увидел на этом лице, а именно — бесконечное облегчение. И так как арестованный по-прежнему хранил молчание, он продолжал.

— Не трудитесь, Герман Шульц, отрицать свое соучастие. Ведь у нас есть, так сказать, отпечатки ваших пальцев, ваш опознавательный знак. — Он опустил взгляд на лежавшие перед ним бумаги. Однообразие его чтения смягчалось интонациями глубокой удовлетворенности: — Следствие, произведенное тут же, на поле боя, установило, что часть упомянутых гранат была изготовлена двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года в Грисхайме, в цеху Б, контрольный номер такой-то, и что они были в указанном месте и в указанное время вами проверены.

«А я, со своей подозрительностью, зря обвинял и Кресса, и Шанца, и Абста», — подумал Герман.

И, точно оба они могли обмениваться своим торжеством и своей растерянностью, лицо однорукого следователя становилось все растеряннее, по мере того как лицо Германа все больше озарялось торжеством.

— Он жив, — сказала Лотта, — представь себе, он жив!

Мария медленно обернулась. В ее детском личике засветилась пугливая радость. Затем этот свет померк, она опустила голову, словно только сейчас поняв, кто именно жив. Конечно, не Герман, ее муж, — его давно убили, а мертвые не возвращаются. Она никак не могла свыкнуться с тем, что теперь, когда война кончилась и то тут, то там возвращаются где муж, где сын, — именно Герман исчез навеки.

Выходя замуж, она не могла понять, почему ей досталось на долю такое счастье и почему Герман, умный, серьезный, взрослый человек, самостоятельный и зарабатывающий деньги, обратил на нее внимание. Все окружающие считали ее глупенькой — и соседи, и собственная мать, которая сама о ней говорила: «Мои пятеро остальных, те похитрее будут. А эта только и знает что петь, никогда из нее ничего путного не выйдет». И как раз эта дочь заполучила такого завидного жениха. Мария поселилась в его маленьком домике, она стала матерью его ребенка. Герман всегда обращался с ней мягко, она даже не подозревала, что муж может так обращаться с женой. Ее отец вечно шумел и ругался. Сначала она была только удивлена и боялась Германа, оттого что он взрослый и умный. А потом глубоко полюбила его. Она заметила, что его радует, когда она с ним ласкова, и постоянно придумывала всякие ласковые и милые пустяки, чтобы его порадовать. Он любил также, когда она пела, а дома ее за пение только ругали. Он тихо слушал, и его лицо понемногу светлело. Она и другое пробовала ради него, но это ей меньше удавалось — шить, готовить и тому подобное; тут ей за другими женщинами было не угнаться.