Владимир Сорокин - Нормальная история

– Зато у вас в центре Москвы музей какого-то Шилоффа. Шилофф – это есть кто? – заинтересовался немец.

– По-моему, никто.

– А почему у него музей в центре Москвы?

Подумав, я ответил:

– Это метафизический вопрос. На него трудно дать ответ сразу. Тебе надо прожить в Москве хотя бы год, чтобы понять, почему у нас нет музея Малевича, но есть музей Шилова.

Немец согласился…

Улетая из Осло, садясь в самолет, я заметил другой лайнер, заходящий на посадку. Он назывался “Эдвард Мунк”, с хвоста внимательно смотрело лицо художника.

И это было сильно.

Перечитывая книгу дяди Гиляя “Москва и москвичи”, нашел описание одного обеда в известном московском ресторане Тестова в 1897 году, на который автор бессмертной книги о московских нравах пригласил двух своих друзей – актера и инженера. Троица пообедала по-московски. Пообедала, надо сказать, весьма неплохо.

Все началось с вопроса Гиляровского к седовласому половому:

– Чем, братец, угостишь?

Опытный братец ответствовал:

– Янтаристый балычок с Дона, белорыбица с огурчиком, икорка белужья и паюсная…

Подали два окорока провесной ветчины, нарезанной “прозрачно розовыми, бумажной толщины ломтиками”, тыкву с огурцами, блюдо семги с угольниками лимона, мозги на обжаренном хлебе, селедку астраханскую.

Это была холодная закуска.

Выпили “попервоначалу под селедочку. ‹…› Потом под зернистую с крошечным расстегаем из налимьих печенок, по рюмке сперва белой холодной смирновки со льда, а потом ее же, подкрашенной пикончиком, выпили английской под мозги и зубровки под салат оливье”.

Половые черпали серебряными ложками икру из серебряных жбанов (!) и раскладывали по тарелочкам.

Потом подали и горячую закуску: селянку (не путайте с супом, она готовилась на сковороде), а к ней – большой расстегай, который седой половой разрезал “моментально и беззвучно” на десятки узких ломтиков в виде цветка:

– Помилуйте-с, сорок лет режу!

За селяночкой последовали телячьи котлеты со спаржей, лососинка грилье, а завершилось все жареными поросятами с кашей (каждому по целому поросенку!) – в полной неприкосновенности, по-расплюевски, как потребовал актер.

Друзья с аппетитом ели, а оркестрион в зале выводил: “Вот как жили при Аскольде наши деды и отцы…”

Так ела русская интеллигенция в конце XIX века. И заметьте, что это не какие-нибудь купцы-обжоры, давящиеся сотым блином.

Я бы, наверно, умер после такого обеда, даже если все съеденное и запивалось бы большим количеством водки.

Седовласый половой доложил Гиляровскому, что нынче у Тестова позавтракал Влас Дорошевич (известный журналист тех времен):

– Шесть поросячьих окорочков-с под водочку изволили скушать! Очень любят-с их с хренком и сметанкой.

Смог бы современный журналист, например Сванидзе или Панюшкин, на завтрак съесть хотя бы три поросячьих окорочка? Что бы они смогли написать после этого? А Дорошевич преспокойно отправился в редакцию “Московского листка” писать по горячим следам свой очередной фельетон.

В доме Льва Николаевича Толстого в обычный день подавали обед из пяти блюд, что вызывало негодование хозяина, пахавшего и пилившего дрова с мужиками: “Вернулся домой, там лакей в белых перчатках… филеи, осетрина… невыносимо!”

Лев Николаевич просил готовить ему мужицкую еду: картофь печеную, грябы соленыя, шти, кашу. Но ел много, и от крестьянской еды у него частенько болел живот.

Как-то заметно много ела русская интеллигенция в конце XIX века. Помнится, в “Климе Самгине”, горьковском достаточно тенденциозном “романе-прощании” с интеллигенцией, все постоянно едят, пьют, закусывают, философствуют на пикниках за шашлыками, все дискуссии происходят в кабаках или за домашним застольем. Распутина ведь тоже отравили за столом. Накануне революций интеллигенция явно переедала.

Наедалась впрок? Или в последний раз?

А может, это род булимии? Есть, есть, есть, когда надвигается что-то страшное и неумолимое?

В начале восьмидесятых годов звезда московского концептуализма художник Илья Кабаков написал достаточно неожиданную для себя и соратников по андеграунду статью, в которой попытался ответить на загадочный, почти сакраментальный вопрос: почему советские побеждают в хоккее и проигрывают в футболе? Он объяснил это парадоксальным сравнением хоккейной площадки с подворотней, где по вечерам собиралась шпана, чтобы подраться с соседскими ребятами. По его мнению, советские хоккеисты, в прошлом ребята дворовые, аккумулировали энергию тесноты, ограниченного пространства, коллективной злобы и возможности быстро сливаться в единый, мобильный и агрессивный организм. Именно энергия этого единого агрессивного организма и делала советский хоккей непобедимым. Просторное же футбольное поле разобщало советскую шпану, разделяло ее, она переставала быть единым организмом, распадаясь на отдельные личности, на советских людей, боящихся персональной ответственности, они суетились на поле, спихивая мяч друг другу, подобно чиновникам, спихивающим друг другу невыгодные дела, и проигрывали.