Владимир Сорокин - Нормальная история

Я был школьником, когда подруга моей бабушки, пожилая московская дама, приехав к нам в гости, в сердцах сказала, обращаясь к бабушке:

– Анечка, еду в метро – морды, морды, морды. Ни одного лица!

Большевикам мало что можно простить, но планомерное уничтожение российских элит – самое безумное и, вероятно, самое тяжкое их преступление. Осознанный геноцид элит. Своим красным бульдозером они сняли гумус, плодородный слой нации, обнажив глину и песок, на которых впоследствии пророс генетический трэш.

Максимилиан Волошин свидетельствовал о страшных расстрелах в захваченном красными Крыму: когда были уничтожены все бывшие по спискам, на улицах просто хватали людей с интеллигентными лицами и расстреливали.

Семьдесят лет выращивали в СССР нового человека. И в общем, надо признаться, вырастили. Он по-прежнему бодр, жизнелюбив, жизнестоек и благополучно воспроизводит себе подобных, что и доказал вышеупомянутый фотоальбом.

Новый человек оказался генетически устойчив. И этот человек у нас – в большинстве. У него вполне сложившееся представление о добре и зле, о человеческих и государственных ценностях, о будущем и прошлом страны.

И с ним можно построить Великую Россию. За Великой Русской Стеной.

Многие, ох многие знакомые мои уже подметили за собой одну странность: сталкиваясь в других странах с соотечественниками, они не очень-то торопятся заговорить с ними, пообщаться, обменяться новостями об успешном строительстве ВРС. Даже наоборот – делают все, чтобы соотечественники их не узнали. А если узнают, испытывают что-то вроде стыдливой неловкости, словно когда-то с ними вместе отбывали срок или строили все ту же Стену, таскали кирпичи. Да и просто не очень им хочется услышать в Париже или Вене такое:

– Блин, сто пудов, я эту шнягу больше не покупаю.

– Почему вы мне даете цвай?! Я же плачу за драй!

– Он у них типа гешефтсфюрер, серьезный такой дядечка…

– Здесь распродажка крутая, без чепешек, я в шоке!

– В этой Венеции грязно и воняет.

– Я че, буржуй, чтоб в урну бросать?!

Все эти фразы я услышал в свое время от наших соотечественников.

И право, смешными кажутся споры вокруг каких-то новоизданных словарей, каких-то новых грамматических правил, где “кофе” теперь среднего рода. А почему не женского? Пора, пора идти навстречу новому человеку:

– Пацан, у тебя, блин, кофе классная, сто пудов!

У каждой вещи – свое выражение лица. Детьми мы различаем их, общаемся с ними, пугаемся или находим общий язык. В то волшебное время вещи для нас живые. Подушка может по-бабьи лыбиться, комод – угрюмо буравить пристальными глазками, диван – обреченно вздыхать, свечной огарок – вопить оплавленным ртом, бабушкины тапочки – приветливо перешептываться, дворовая водяная колонка – понуро клевать носом.

Потом эти лики стираются, мы перестаем их видеть. И лишь иногда лица подушек, комодов, веников и висячих замков мелькнут и проступят, напомнив о детском мире.

Чтобы видеть их всегда, нужна либо метерлинковская Фея Берилюна со своим волшебным алмазом, либо приличная доза галлюциногена, либо – устойчивая шизофрения.

Тем, у кого нет вышеперечисленных пропусков в мир оживающих вещей, помогает литература:

Колбасы, принявшие Пантагрюэля и его друзей за воинов Постника, устроили им засаду.

Метафора во многом вывалилась из детского видения ликов вещей. Тривиальное умозаключение о “детской непосредственности поэта во взгляде на мир окружающий” вполне точно по своей сути: поэту хочется видеть мир живым. Отсюда все эти печальные луны и смеющиеся солнца, нежные речные объятия и задумчиво шумящие дубравы.

Но только ли поэт способен оживить мир бытовых предметов? Современные игрушки моего полуторагодовалого внука могут петь, разговаривать, мигать, урчать, давать советы. Причем это не куклы, не антропоморфные существа, а – мячи, погремушки, кегли и просто пластиковые загогулины. Мама посадила сына на розовый пластиковый горшок. Сын пописал. Горшок заиграл “К Элизе”. Этот музыкальный горшок сегодня можно приобрести в магазине.