Симона Бовуар - Воспоминания благовоспитанной девицы

Впрочем, горделивым мечтам я предавалась нечасто: мне хватало того, что меня уважали. Даже если порой я сознавала свою исключительность, то не настолько, чтобы мнить себя единственной. В скором времени мое самодовольство смягчилось привязанностью, направившей мои чувства вовне. Мне посчастливилось найти подругу.

В первый день занятий в четвертом-первом — мне шел тогда одиннадцатый год — я обнаружила, что на табурете рядом со мной сидит новенькая: невысокая, чернявая, с короткой стрижкой. В ожидании мадемуазель мы разговорились, после урока продолжили разговор. Мою соседку звали Элизабет Мабий, мы были ровесницы. Сначала Элизабет училась дома, затем вынуждена была прервать занятия из-за несчастного случая: за городом, вороша в костре печеную картошку, она подпалила себе платье, вспыхнувшую ткань удалось потушить не сразу, Элизабет получила ожог третьей степени. Она кричала несколько ночей подряд. Весь год она пролежала в кровати, и даже теперь под плиссированной юбкой бедро ее было опухшим. Со мной ничего подобного никогда не случалось; эта девочка сразу показалась мне незаурядной личностью. Меня удивила также ее манера разговаривать с преподавателями: естественность ее тона контрастировала с принужденными интонациями других учениц. В течение следующей недели Элизабет покорила меня окончательно: она блестяще пародировала мадемуазель Боде и все, что она говорила, было либо интересно, либо забавно.

Несмотря на пробелы в образовании, причиной которых было вынужденное бездействие на протяжении года, Элизабет быстро выбилась в число первых; по сочинениям я обгоняла ее едва-едва. Такое соревнование понравилось учительницам, и они стали поощрять нашу дружбу. На празднике, который устраивали каждый год под Рождество, нам двоим поручили сыграть короткую пьесу. С локонами и в розовом платье, я изображала мадам де Севи-нье в детстве; Элизабет играла ее неугомонного кузена. Мальчишеский костюм очень шел моей подруге, она очаровала зрителей своей живостью и непосредственностью. Репетиции вдвоем и огни рампы, отделявшие сцену от зала, сблизили нас еще больше; нас стали называть «неразлучные».

Мои родители долго наводили справки относительно всех ответвлений рода Мабий, о которых только слышали, и в результате установили, что имеют с родителями Элизабет каких-то общих знакомых. Месье Мабий был очень высокопоставленный инженер путей сообщения. Его жена, урожденная Ларивьер, принадлежала к династии воинствующих католиков; у нее было девять человек детей, кроме того, она углубленно изучала произведения святого Фомы Аквинского. Время от времени мадам Мабий появлялась в нашей школе на улице Жакоб. Это была красивая сорокалетняя дама, черноволосая, с огненным взглядом и неизменной улыбкой на устах; вокруг шеи она носила бархатную ленту, заколотую старинной брошкой. Свою царственную непринужденность она смягчала подчеркнутой любезностью. Маму она очаровала тем, что назвала ее «мадам, голубушка» и отметила, что та больше походит на мою старшую сестру, нежели на мать. Нам с Элизабет разрешили играть вместе и ходить друг к другу в гости.

Когда мы с сестрой впервые пришли на улицу Варенн, то были страшно напуганы. У Элизабет, которую близкие называли Заза, были старшая сестра, старший брат, шестеро младших братьев и сестер, а также армия кузенов и их приятелей. Все это с гиканьем бегало, прыгало, дралось, лазило по столам и роняло мебель. Ближе к вечеру в гостиную входила мадам Мабий; она поднимала упавший стул, с улыбкой вытирала кому-нибудь потный лоб; к моему удивлению, она не обращала внимания на шишки, пятна и разбитые тарелки; она никогда не сердилась. Мне не очень нравились эти сумасшедшие игры, Заза от них тоже уставала. Тогда мы спасались в кабинете месье Мабийя и беседовали. Это было совершенно новое удовольствие. Мои родители со мной говорили, и я говорила с ними, но мы никогда друг с другом не беседовали; между мной и сестрой тоже не было достаточной дистанции для обмена мнениями. С Зазой мы вели настоящие беседы, как папа с мамой по вечерам. Мы разговаривали о школе, книгах, приятельницах, преподавателях, о том, что знали о мире, — но только не о себе. Наши беседы никогда не выливались в откровения. Мы не позволяли себе ни малейшей фамильярности: церемонно обращались друг к другу на «вы» и никогда не целовались — разве что в письмах.

Заза, как и я, любила читать и учиться; в придачу она обладала уймой талантов, которых у меня не было. Иногда, приходя на улицу Варенн, я заставала ее за приготовлением песочного печенья или карамели; она накалывала на спицу дольки апельсина, финики, чернослив и окунала их в кастрюлю, где кипел сироп с запахом горячего уксуса; ее засахаренные фрукты выглядели так же аппетитно, как лакомства в витринах кондитерских. Еще она сочиняла и собственноручно переписывала едва ли не в десяти экземплярах «Семейную хронику», рассылаемую затем бабушкам, дядям и тетям, живущим далеко от Парижа. Я восхищалась не только живостью ее слога, но и умением делать газеты, похожие на настоящие. Заза вместе со мной стала заниматься музыкой, но очень скоро перешла в следующий класс. Будучи довольно тщедушной и тонконогой, она тем не менее хорошо владела своим телом. В первые теплые дни, когда все зацвело, мадам Мабий повезла нас двоих за город, кажется в Нантер. Заза принялась делать на траве колесо, шпагат и всевозможные кувырки; она лазила по деревьям, висела на ветках, зацепившись ногами. За что бы она ни бралась, ей все удавалось с легкостью, приводившей меня в восторг. В десять лет она ходила по улицам одна, без провожатых. В школе Дезир она так и не переняла натянутую манеру держать себя; к преподавателям она обращалась вежливо, но непринужденно, почти как к равным.