Сергей Самсонов - Держаться за землю

В беленой кирпичной коробке у главного входа, то есть в так называемом зале прощания, приглашенный священник кадил и тянул отпевание на каком-то неведомом всем языке, а потом по цепочке подползали ко гробу, походившему на колыбель, на обитую шелком и бархатом лодку. Ничем не объяснимая неправда привитого, навязанного прилежания. Полинку и вправду, казалось, заставили, и она лишь старательно притворялась умершей, изо всех сил стараясь не двинуться и даже будто стискивая рот, чтобы не улыбнуться вполне. И вот их, Шалимовых, старая мать подалась к этой явной неправде, обвалилась опять на колени и с какой-то уже принужденностью заголосила:

— Полюшка, доченька, зернышко наше, и кто же тебя так порезал?.. За что-о?!. Ручки твои такие холодные! Бабаньку свою не обнимешь!

А Татьяна… та всю себя выпростала, и уж лучше б кричала, звала неотступно, чем так. Уж давно бы, наверное, замертво рядом легла, но у них с Петькой был еще Толик, для него жила Танька, в нем топила себя.

Валек с Петькой подняли мать, и Валек задохнулся от бешеной жалости к ней, вдруг поняв и не веря, что когда-то весь вышел из этого полного, рыхлого тела, вот из этих до старости крепких, хоть и тронутых рябью увядания рук с ороговевшими в труде трещиноватыми ладонями, мог всегда, днем и ночью, позвать, подбежать и уткнуться головенкой в живот, а теперь в своей силе не может ее защитить.

Умерший от рака отец отпустил мать из ада пожить, и она, отогретая близостью внуков, поверила: дальше — не страшно; не дающие ни на минуту заснуть капризные призывы, всхлипы, стоны, потусторонние от боли и никого не узнающие глаза отца, кричащего, что он придавлен шахтной крепью, и принимающего белый потолок за оседающую кровлю: «Вагу! Вагу, вагу сюда! Выручай!» — вот это-то и было самым страшным отпущенным на душу испытанием от Бога; теперь она застанет только собственную, положенную каждому, как труд, освобождающую смерть, а сама уже ни по кому не заплачет.

Внуки стали для матери маленькими озорными лошадками, потянувшими в жизнь, где по-прежнему неотразимы цветение яблонь и чивиканье птиц, и вообще, вся она не умрет, сила общей шалимовской крови торжествует во внуках. Сыновья возмужали, даже будто и остепенились, старший Петька построил семью, и она, мать, нужна этой новой семье: постирать, приготовить, помолиться об их, сыновей, возвращении из шахты домой; вся ее с отцом жизнь не бесследна, все труды не напрасны, дух счастливого детства, что витал над семейным бараком, стал вещественной явью, воплотился в Полиночке, в Толике, что живут в своем собственном доме и пошли в школу в белых рубашках. Рая, видно, не будет на земле никогда, но и страшной беды и тяжелой нужды эти внуки уже не узнают. Так ей, матери, в это поверилось… а народ ни с того ни с сего озверел и пошел брат на брата, и кровиночку Полюшку с плотницкой ловкостью заколачивают в гроб.

Валек смотрел в узкую щель, в которую взрослому будто бы и не протиснуться, смотрел на прямую, как срез, слоеную стенку могилы, суглинисто-ржавую, бурую, синюю, в белесых прожилках корней, на то, как штыки двух лопат врезаются в свежую, рыхлую землю и мечут ее в беспроглядную, прожорливую пустоту… смотрел и подымал глаза на брата. Петро чугунно почернел, потяжелел, и по лицу его, по заостренным плитам скул, по отверделому, в подкову выгнутому рту, как по азбучным буквам, читалось его предрешенное будущее. Набрякший единственной мыслью, как будто растущий под внутренним натиском лоб, казалось, вот-вот разлетится на части.

Валек со страхом чуял холод отчуждения, который отделял его от брата, быть может, не меньший, чем тот, что отделил Петра от дочери. И даже не то было страшно, что Петька в кровавом наплыве пойдет под стволы и будет обязательно убит, а то, что не видно предела вот этому ожесточению в нем, конца тем поминкам по Полечке, которые он собирается справить на передовой.

Насыпали холмик земли, установили в головах такой же, как соседние, протравленный морилкой деревянный желтый крест, и, поторопленные, потянулись к пазику. Поехали в больницу, где женщины Шалимовых нашли себе приют средь прочих баб, укрывшихся в подвале, уложенных на койки в предынфарктном состоянии, пришедших мыть полы и перестирывать белье, готовить на кухне, кормить, обихаживать своих и чужих ранбольных, пополнивших число сестер-хозяек, санитарок, чтоб непрерывно находиться рядом со своими, следя за тем, как соки жизни возвращаются в их похудевшие и выцветшие лица.