Сергей Самсонов - Держаться за землю

— Ну все, пошли мы. Будь с Толиком, Танька! Не подведи его, и мы, даст бог, не подведем. — Петро отчужденно, как будто бы даже брезгливо потискал жену, смотря куда-то в пустоту неуловимым пьяным взглядом.

Развернулся на выход, и Валек вслед за ним побежал, потому что стоять перед матерью и смотреть ей в глаза сверху вниз, чуя жалкую хватку не пускающих рук, силы не было.

— Ничё, что за тебя решаю? — осклабился Петька на улице. — Ты-то, может, нацелен на альтернативную службу… — И тотчас крикнул вслед фырчащему «зилку»: — Стой! Стой, мужики! Подожди! Вы в «Юность»?! Мы с вами!

— Давай, Шалимовы, запрыгивай! — крикнул им Сенька Лихо из кузова, протягивая Петьке руку.

Затянутый в кузов, Валек разглядывал недавнего соседа по забою, человека, с которым отползал столько смен под землей и который пошел воевать прямо с митинга, его побитый пылью камуфляж, брезентовый «лифчик», шахтерские руки, натертые мирным трудом и вот уже сжимающие длинный вороненый, обтерханным местами до голого железа автомат. И было уже непонятно, к чему они больше привычны — к тяжелому «Максимке», к обушку или к этому вот автомату, что, казалось, давно уже сделался частью лихачевского тела.

Шальные Сенькины глаза были странно светлы и восторженны, разве только белки кровенели от вечного напряженного вглядыванья да такого же долгого недосыпа на стульях или голой земле. Лицо посвежело, румянилось и, даже перехваченными скобками сочувствия к Петру, все равно безотчетно дышало какой-то особой, невозможной доселе свободой.

Сенькин дом был разбит, мать с сестрою — под куполом Рынка, только что он сгружал вот из этого кузова раненых, но и с Сеньки, и с прочих бойцов словно сняли побитую угольной пылью заскорузлую кожу, соскоблили наросшую в шахте коросту тоскливой покорности, застарелой привычки к ползучей, бессолнечной жизни, к одинаковым дням, обесцвеченным вечными земляными потемками.

Это необъяснимое бессознательное возбуждение, даже будто и жадная тяга туда, где стреляют, изумили Валька. Словно вместе с естественным неприятием смерти, принесенной сюда чужаками, на свободу рвалась и безумная, дикая сила, прежде наглухо запертая в молодых мужиках, терпеливо тянувших подземную лямку. Радость чисто животного самоосуществления, что сшибает друг с другом племенных жеребцов, с остервенением грызущих и лягающих друг друга, защищая свои косяки, отбивая чужих кобылиц, утверждая свое право первенства, без которого жизнь уж не жизнь.

Во всех ухватках Сеньки сквозило безотчетное воинственное щегольство: он как будто и сам понимал, как хорош в своем камуфляже, доспехах, в своем пренебрежении к разрывам и перекатистому стуку пулеметов, в свободе скупых и точных движений, в расслабленности сильного, упружистого тела, во всем великолепии обстрелянного, уже заматерелого бойца.

У ребристой бетонной коробки спорткомплекса «Юность» — самопальные броневики ополченцев, «уралы», на дворе за оградой толпа мужиков.

— Ну давайте, Шалимовы. Первый пошел.

Грузовик тормознул у открытых ворот, и Валек вслед за Петькой соскочил на асфальт.

— Быстрей, быстрей проходим внутрь, не толпимся! — командовал с крыльца омоновец Кривченя. — Давай-давай, не День шахтера!

В раскрытые двери, как в клеть на подъем, потоком ломился горбатый народ. На многих были собственные армейские бушлаты, спецовки цвета хаки, камуфляжные штаны — удобная, немаркая одежда огородников, домашних слесарей и столяров. Текли, текли в спортзал с недосягаемо высоким потолком и баскетбольными щитами на кронштейнах, на выборах здесь устанавливали засургученные урны и кабинки для всеобщего тайного голосования.

Валек, не озираясь, натыкался на знакомых: Вован Сусаренко, Артемка Шамрыло, Степан Громозека, Виталя Хмельницкий, Валерка Рональдо, Серега Бажанов, Темурчик Рамзанов, Володька Минёр… Ленька Анабиоз наконец-то проснулся. Ванюха вон Пичугин, бритый ежик: сбежал от матери и губкой впитывает все. Никифорыч даже! Вот уж кто не хотел воевать ни в какую! В обшитую железом крышу его дома угодил реактивный снаряд и, уйдя под фундамент, остался сидеть, не взорвавшись; упрятанных в подвале внуков и детей не ранило, но внучонок Олежка с той ночи вообще перестал разговаривать, лишь мычал, словно с вырезанным языком, лез на стенку, под койку, за тумбочку, отбиваясь от добрых смирительных рук, как только слышал громкие, пугающие звуки, и как это все выправлять, где, когда, неизвестно.