Сергей Самсонов - Держаться за землю

К тщедушному курицей, овчаркой метнулась какая-то тетка, вцепилась в идиотский казачий оселедец на бритой голове. Налившийся силой мужик рванулся туда же — ударить! отбить!.. склещился с тяжелым и плотным солдатом, а дальше Мизгирев увидел автомат, попавший мужику стволом в подмышку, и вдруг это черное рыльце неуловимо выцыкнуло огненное жало… Только раз и мелькнуло, казалось, но в мире пробили дыру — там, где тоньше всего, — и туда, в эту дырку размером с копейку, затянуло все крики, все чувства, весь воздух…

Там, на мертвой земле, с непомерной себе подыхающей силой колотилось и всплескивалось что-то страшно живое, не могущее быть человеком и не бывшее им по размерам. Вадим смотрел на бьющуюся маленькую ногу в оранжево-синей кроссовке «Спортмастера» — ребенок, казалось, хотел не то вытолкнуться из незримой утробы, сопротивляясь всем попыткам задушить его в первооснове, не то, наоборот, зарыться в землю, как будто не желая оставаться наравне, в едином пространстве со всеми, не в силах уместить обиду на весь мир… Ну вот как дети иногда с остервенением лягают мать в живот и отбивают усмиряющие руки: «Ах, ты так? Получай!», доходя до бесовской уже одержимости в этом «назло», так что кажется: судороги — и сдохнут от разрыва мозга!

Спортивный костюмчик из желтого флиса, цыплячий пушок, и Мизгирев не видел, мальчик или девочка… А может, попросту боялся угадать — может, это та девочка, что играла с ним только что в «кто кого пересмотрит»? Может, это ее мать, обезножев, взревела тепловозным гудком… люди так не кричат, звери так не рычат… голос был больше шахты, всей утробы «Марии-Глубокой», больше города с мертвым колесом обозрения. Он останавливал не то что всех людей, но и ползучие глубинные пласты, их никому не видную подземную войну. Он пронизывал толщу карбона, триаса, юры, и на нем все должно было кончиться, в этом крике свариться, свернуться, остановиться вместе с маленькой ногой…

Но в том-то и дело, что каждый был должен за это ответить, нельзя было просто исчезнуть, сравняться с этим тельцем в неподвижности. Насколько окончательно оно было опростано, обделено свободой будущего роста, настолько же несправедливо полны были жизни все прочие, и самое страшное — он, Мизгирев. И все оставшиеся взрослые немедленно начали делать последнее, единственное, что могли, — давить друг друга голыми руками и стрелять, только в этом одном видя освобождение, раз нельзя возвратиться в «полминуты назад». Никто не мог жить прежним, и надо было либо озвериться, либо не жить уже никак. Если кто-то убит, то немедленно надо ударить кого-то еще, положить рядом многих, и тогда самый первый убитый забудется, словно первый пенек, затерявшийся среди сотен таких же.

Пустомясые бабы руками, узелками, платками сбивали незримое пламя с солдат, а те закрывались могучими лапами, как могли отбивались от пламени же, месили всех подряд железными прикладами, ломали, как пожарные крушат горящие балки и стойки. Какой-то молодой боец с плаксиво перекошенным лицом, держа автомат, как рогатину, начал стрелять в рванувшегося на него человека, долбил безостановочно, как в камень, заставляя того передергиваться и приплясывать, как циркового медведя, не давая упасть и подсаживая на свою непрерывную очередь, как большую копну на дрожащие вилы, словно лишь непрерывной отбойной долбежкой и мог удержать эту страшную тяжесть, чтоб она его не раздавила.

Вой и крик в тот же миг потонули во всеобщем припадке стрельбы — все, кто не был повязан народом по рукам и ногам, разом начали бить во все стороны… Нет! Автоматы их, дергаясь в бешеных выхлопах, посылали свинец в пустоту, в неразрывное небо… С беззвучно кричащими дырами ртов бойцы прибивали, тушили большое табунное пламя, хлестали толпу не свинцом, а длинными плетками звуков, и люди оседали невредимыми, валились на колени и ничком, сбивались в отары, слеплялись друг с другом, зажимали визжащих детей, силясь глубже вдавить их в себя, даже как бы в себе растворить, целиком обнести их стеной материнского тела, зажимали им уши, накрывая ладошки своими большими ладонями, словно лишь под такою, двухслойной, защитой можно было сберечь перепонки и мозг…

Через огромное мгновение все кончилось… С полтора-два десятка остались лежать: кто — едва шевелясь, поджимая колени к груди, сокращаясь, ворочаясь, щупая головы; кто — не двигаясь вовсе, обмякло, расквашенно…

А Вадим? Про него все забыли. Просто зрячая, слышащая, проводящая крик пустота. Он видел самую несправедливую беду, какая только может быть по человеческой вине, он видел источник, причину: вот этих людей с автоматами, — и он укрывался за их широкими, прочными спинами.