Сергей Самсонов - Держаться за землю

Неумолимое желание бежать, метнуться с дороги налево, назад, по-зверьи вскарабкаться на террикон и покатиться вниз по склону в тустороннюю свободу, пускай и растеряв все кости по дороге, едва не выдрало Вадима из толпы, убивая все точное знание, что ничего такого быть не может — по крайней мере, с ним самим, единственным, меченым, избранным, в которого сейчас никто и не стреляет… Эта память о собственной значимости и дала пересилить наследственный страх перед братской могилой. А сразу следом за воскресшим убеждением в своей абсолютной неприкосновенности мелькнула возвышающая, облагораживающая мысль: он — защита для всех, он придумал, как вывести беженцев за черту Кумачова, он за них попросил и бережет их своим именем, присутствием.

Идя в хвосте колонны, Вадим почти не видел, что творится впереди, — только простоволосые головы, кепки, платки да воздетые белые тряпки в несгибаемых, как престарелые ветки, руках, ожесточенных в требовании жизни. У ворот, за бетонным забором, в железных костях никого еще не было видно. По черепу прокатывались волны стужи, но теперь эти волны ощущались как анестезия, словно уж побежала навстречу выездная бригада врачей. Прямо что-то от веры ребенка в естественную доброту всего мира зажурчало под ребрами, как вода в начинающей греть батарее.

Колонна уперлась в ворота, передние встали, прессуясь в халву, как стадо бандерлогов перед клетью на подъем, и гулко заухало, заскрежетало поехавшее листовое железо. Бессмысленный гомон толпы прорезали властные крики: «Пошли-пошли-пошли!» — и люди повалили в раскрытые ворота, ледником потащив Мизгирева и женщину с дочкой. Впереди развернулся неоглядно обширный загон, но народ все давился и не растекался, сохраняя порядок колонны, всей своей общей кожей ощущая незримый предел, обозначенный криками страшных чужих, и Вадима притиснуло к женщине с девочкой, как к непрошеной новой семье, то ли временной, то ли последней. Какая-то дурная бесконечность. Как в Славкиных видеоиграх с переходом на следующий уровень: всюду те же руины Чернобыля, притаенные монстры, враги, — и нельзя это выключить…

На кучах шлака и угля стояли люди с автоматами, как будто те же ополченцы в своем рыбацком камуфляжном барахле. И даже позы вроде были схожи: оружие, как видно, всех преображает одинаково — появляется что-то картинно господское, прямо даже киношно карательское.

Колонна сбивчиво, нестройно потянулась в глубину — вдоль железнодорожных путей, по направлению к нацеленной в зенит великанской конической пушке-трубе, окольцованной ржавым железом. В овчарочий лай сливались командные крики солдат. В табунном потоке пищали лишь дети. Весь народ утекал под наклонную галерею подачи, застревал и по каплям продавливался меж ее разноростных железных опор — на досмотр, сортировку, дробилку… Потрусил вместе с новой семьей и Вадим, словно в температурном бреду, разлученный с чужим-своим телом. И увидел солдат, добровольцев, в упор; те цепочкой стояли по ходу колонны, осязаемо гордые своим новеньким всем — амуницией, силой, оружием, несомненной весомостью, — и не злоба от них растекалась, не спешка, не бешенство, а вот именно что ощущение власти решать, кому жить. Что-то было у всех них в глазах — не сводимое к холоду предубеждения против другого , не способного думать по-твоему, не хотящего слушать и слышать твое.

По глазам можно много напридумывать всякого, но гвардейцы не только шмонали, но и прямо ломали людей, пропускали сквозь строй, обмолачивали — змеиным выбросом руки, тычком приклада, пинком высокого армейского ботинка. И все это без криков о пощаде. Человек только охал, сгибался, делал «крышу» из рук над башкой, словно изображая оленя в шаманском обряде… кое-кто спотыкался и падал, но немедля вставал и бежал вслед за согнутым, получившим свое предыдущим, издавая лишь сдавленный стон, обращая вскрик боли как бы внутрь себя, потому что отчетливо чуял, что солдаты способны на большее и что надо спасибо сказать за такой вот нестрашный тычок и пинок…

Мизгирев, как отпущенный шарик, приближался к раскосым «воротам», не разбирая смысла в лязгающих голосах, пока вдруг чей-то крик не кольнул шилом в сердце:

— Мизгирев! Мизгирев! Хто тут есть Мизгирев?!.

Пропорол, выпуская все страшное, что сводило кишки, и Вадим, обмирая от счастья, подорвался на зов как собака. С избавительной бесповоротностью: все! различён, отделён, поднят в небо!

Вскинул, как школьный отличник, голосующий «за», за себя самого, утопающий, всплывший из вокзальной толпы, подскочил, как прибило волной, к офицеру и, едва донеся распиравшее, выплеснул: