Юрий Тешкин - Полковник

На веранде встретил физкультурницу Машу в синем спортивном костюме.

— Вы из какой палаты? — строго спросила физкультурница Маша.

— Из двадцать седьмой, а что?

— В городки играете? Мы команду создаем.

— А в шахматы нельзя?

— В шахматы есть уже, в городки надо.

— В городки… подумать надо, давно уж и биту в руки не брал, подумать надо.

— Думайте поскорее, — сказала физкультурница, — после обеда скажете, хорошо?

— Хорошо.

«Как твои гланды, — писал полковник дальше, — стоило ли удалять их? Ведь у врачей нет до сих пор единого мнения, одна школа стоит за немедленное удаление всяких гланд, другая — за то, что это нужно делать в крайнем случае, после многочисленных попыток подлечить их консервативными методами лечения.

Пишешь лаконично, чуть ли не языком Сейфуллиной, о том, что уже вторую неделю не работаешь. А может, эта работа не давала тебе никакой творческой радости и удовлетворения? Пишешь, что у тебя много свободного времени сейчас. Значит, много читаешь? Кто же самый достойный прозаик и какие его произведения тебе наиболее понравились? Как видишь, я не ставлю вопрос, кто твой признанно любимый писатель и какое его произведение ты выделяешь и почему? А может, ты в литературе увлекаешься поэзией? Признаюсь, в молодости моей был такой грех и из-за этого увлечения меня, сельского паренька, заметили и потащили за уши на выдвижение по лестнице комсомольской работы. Если к поэзии тянутся твои симпатии, а судя по тому, что ты приводишь стихотворение Е. Винокурова, я близок в своей догадке, — то кто твои любимые поэты кроме приводимого в письме Винокурова и почему именно они? Их лирика тебя привлекает, мастерство, а может быть, философская глубина проникновения в суть житейскую, но облеченные в поэтическую и совершенную форму, в образ?

Ну, я назадавал тебе вопросов, ты уж не вздумай проявлять неудовольствие и тем более так или иначе меня бранить. Просто пойми, подойди терпимей и извини, если что не так…

Я тут в санатории неожиданно встретил замечательного человека, которому очень многим обязан, — Елену Николаевну Барковскую. Она у нас одно время возглавляла медчасть на фронте. Мама ее хорошо знает. Она меня трижды оперировала, можно сказать, вернула с того света. И представь себе, до сего дня я считал, что Елену Николаевну знаю хорошо. Но вот неожиданно в случайном разговоре человек раскрывается перед тобой, и с удивлением обнаруживаешь, как мало все-таки мы знаем окружающих нас людей… даже тех, кому мы многим, а порой и жизнью обязаны. Как много мы в свое время недодали им!

Вообще приходит порою неожиданная догадка, что все мы как-то особо связаны. Ты не находишь? Но в силу каких-то внутренних, только нам присущих качеств мы за всю жизнь так почти до конца никогда и не раскрываемся. И лишь в редкие минуты душевной смуты или в каких-то критических состояниях, когда речь идет о жизни и смерти, и приходит наконец это самое важное понимание самих себя…»

Снова не дописав письма, полковник отправился вниз, в библиотеку. Стоял у полки, перебирая книги, раскрывая какие-то, листая, страницу-другую прочитывая. В зале, где у окна стоял рояль, кто-то по-детски властно взял аккорд, послушал-послушал, да как ударит так, что, может быть, даже разбилось где-то стекло — сразу стало светлее, просторнее. И еще стремительнее ударил невидимый музыкант, и еще, и еще… наддай, наддай! как груженый воз на крутую гору пошел, преодолевая тяжкую диалектику сути. Звуки, как дикие, вырвались из тесной клетки и тут же сцепились в огнедышащее что-то, божественное, болезненное. Самое страшное вспомнилось полковнику — рукопашный бой под Каменкой. Клубок боли, своей ли, чужой ли, ручьи крови — своей ли, чужой ли? Ужас, передающийся через деревянный приклад или железный штык, которым добивают живого человека. Уханье, кряканье, хряканье, стон, бульканье, нечленораздельное воодушевление и еще — томление. То перехвачено не горло было, а душа — полный мешок под завязку звездочек… И еще что-то было там, на рассвете, в росистом овраге у деревни Каменка — то ли уши заложило, то ли время остановилось, то ли душой обменяешься обязательно с тем, кого через мгновение добьешь прикладом, так тошно, то-ошно так, когда штык просовываешь через миллион живых человеческих клеток. Что-то было самое важное, ибо навсегда потом проникся полковник упоительной человечностью после рукопашного боя, страшнее которого ничего уже не было на войне. А звуки всё громоздились, враждебные друг другу, невозможные, сплетались в чуткий клубок боли, ненавидящие друг друга, сладостные, врубаясь через штык ли, через приклад ли, — и вот перед внутренним взором полковника развеялся туманец, стал уверенно крепчать наивно одутловатый облик гениального Мусоргского, и тут же полковник и узнал, что играют, опознал эти звуки совершенно непостижимой, бессмертной силы. И, узнав, сразу почувствовал словно близкое присутствие воды: чистого лесного озера или глубокого моря. И успокоился. Словно бы теперь уже плыл: «…Нет уз святее товарищества, отец любит свое дитя…» Только буквы еще подпрыгивали перед глазами, но это, наверное, звуки мощные сотрясали воздух вокруг, да, кажется, и потолок вместе с воздухом, и стены, и все здание. На душе было тепло и доверчиво, полковник прижал пальцем дрожащие немного буквы: