Юрий Тешкин - Полковник

Кое у кого уже и собственная котельная. Небольшая, конечно, такая же свежевыкрашенная, чистенькая, как и все вокруг. Почти игрушечная, но ведь своя! И до того это все умилительно, что хочется, как ребенку, прощать многое… Дымит собственная темно-синяя труба, собственная горка шлаковых отходов за воротами, собственный кочегар в чистом брезентовом переднике стоит у ворот.

Зеленый косогор, с которого зимой так здорово было нестись на лыжах, кому-то помешал гараж поставить. Снят косогор аккуратно бульдозером, свезен на свалку.

Полковник шел по улице, которую, казалось, только что поливали или даже мыли с туалетным мылом. Людей не встречалось, не пробегала собака, не сидела на заборе кошка, не брела коза с обрывком веревки на шее. Вся жизнь была за забором. В кинообразном мелькании штакетника кто-то наполнял эмалированное ведро водой, кто-то подрезал кустарник, кто-то насвистывал арию, белил ствол яблони, где-то в прохладной низине за деревьями по-детски всхлипывала пилорама, подросток лет пятнадцати поставил таз с кусками хлеба, облитыми молоком, перед собачьей будкой. Подтянул техасы, присел, смотрит, как пес лениво ест, не вылезая из будки.

Полковник ходил, пока не устал, все сравнивал одноэтажные дачки с двухэтажными, а двухэтажные — с трех. Любопытно все же было, что никак не может определить: хорошо это или плохо, что на месте родной деревни теперь красивый дачный поселок. И поскольку ответа не было, он и продолжал упорно ходить, смотреть, сравнивать. Собственно, цели такой, хорошо это или плохо, лично у него как будто и не было. Это был как бы запасной ответ на тот случай, если спросят: «Чего ходишь третий час?» — «Удивляюсь», — должен ответить. «И чему ты удивляешься, полковник?» — «А тому, что не могу никак в толк взять: хорошо это или плохо, что вместо родной деревни дачи теперь?»

К обеду вполне удобно стало приспособить к лицу выражение раздражения. Оттого, что ходит-ходит, а все вроде без толку: никак не может почувствовать в себе — хорошо это или плохо: то, что видит сейчас. Тем более что и устал уже изрядно — ступни действительно жгло, а он все ходил, ходил — не мог находиться. Сам-то себе он привычно объяснял, что с годами, с болезнями его организм перешел на экономный режим: вот чувства и отказываются дублировать надежную работу мозга. А ум еще утром, когда только вошел в поселок, выдал четко и безошибочно — плохо! Да-да, очень плохо, когда кормят собак белым хлебом с молоком, плохо, когда имеют собственную котельную, собственного (тем более) кочегара. Так и работал ум в привычно негативном режиме, совсем не мешая. Чувства же никак не соотносились с ним. Собственно, их как бы и не было, и уж, конечно, не искалось в них ответа — хорошо это или плохо все тут. А все в полковнике собралось в один пучок, в чутье, наверное. Как гончая, бежал он среди чужого, странного, неприятного, раздувались чувствительно ноздри, чуя родные запахи, сторожили уши забытые звуки, то обмирало все в груди, наверное, опасно для его здоровья, то все опять рвалось вперед, вперед… Бежит зеленым косогором, пыхтит как паровоз, и чем выше он взбирается, тем виднее ему сквозь лозины голый и широкий большак. Там, на повороте к городу, где стоял ветряк когда-то, теперь теннисный корт. Но для полковника тотчас же проступает через покрытие корта кочковатый деревенский выгон, где прыгают на одной ножке мальчишки — играют опять в лунки. То опять замрет он надолго от одного вида низкой тучи, осветившей по-особому даль над зеленями, над желто-красной грядой леса за ними, а то фыркнет, затопорщится весь, чуть ли сам не взлетит большой птицей — ф-р-р! — когда вдруг окажется перед стволом столетнего вяза, разбитого временем, но узнанного полковником той особой дрожью воспоминаний, когда воскликнешь всем существом своим: «Да точно ли с тобой бывало здесь такое?! Да точно ли ты сам ехал здесь еще безусым парнем в ночное, сладко вдыхал свежесть росяного луга и далеко за деревней в сыром и лунном поле, где серебром отливает полынь вдоль тропинок, протяжно пели:

А сердце уже вскачь понеслось. Вон и Быстровка разлилась под косогором мелким светлым плесом. Сейчас мост капитальный, а тогда — кое-как, а за мостиком слева, за круглыми прудами, с берегами мягкими в гусином пухе, — огромная изба деда Чичкала. Уже в сенях, грызя подсолнухи, бывало, встретит тебя одна из трех его дочек, чаще Люда. Стихнет на гумне молотилка, семизвездие Стожар вспыхнет в чистом небе, огонь вздуют, народ молодой на вечеринку собираться будет. Издалека еще, от стогов, ометов дальних еще заиграет на западающей клапанами гармонии Климка-черт. Ах, как хорошо потом, захватив фонарь «летучая мышь», отправиться зачем-то с одной из дочек деда Чичкала на теплый двор. Где воркуют голуби под застрехой, куры усаживаются на белый нашест, овцы хрустят соломой в закуте, плетенном из лозняка, вздохнет корова, отражая огромным фиолетовым глазом свет фонаря…